Геннадий Емельянов: Истины на камне

Я свесил ноги с крутизны, сел поудобней и сказал брату моему негромко;

— Если Скала добудет яйцо киня, девственницы будут смотреть только на него!

Скала вздохнул с печалью, скосил глаза на кончик носа, где сохла глиняная шишка, хотел ответить мне, открыл уже было рот, но силач, темнея взглядом, пригрозил ему увесистым кулаком; болтать не положено!

— Терпи, милый! Терпи.

Вот Червяк Нгу — настоящий мужчина, и грязь (она высохла серой коркой) ему нипочем, потому как он не избалован мылом «особое земляничное», не кормлен деликатесами из бара гондолы, не писал Вездесущему о том, что у женщин от неизбывной любви к нему крошатся зубы и выпадают волосы, и весьма скромно оценивает свои возможности — не заносится, не умеет заноситься. Нгу стоял исправно и лишь слегка шевелил расшлепанными губами — думал об арифметике. Он никак не мог усвоить абстрактное понятие, заключающееся в том, что каждого из нас можно обозначить единицей, что палец, например, или дерево — тоже единица, что каждую по отдельности тучу, мерно плывущую над головой, тоже можно обозначить единицей. Я был уверен: Нгу осилит непростую для него премудрость и дальше у нас с ним наука двинется бойко. Я верил: Нгу докопается до сути или свихнется. Третьего, как говорят, не дано.

Силач сопел с натугой, и от его пухлых щек с легким потрескиванием отщелкивалась глина, обнажая лаково-черную кожу, от живота тоже отщелкивалась глина и падала, подобно осенним листьям.

Го сидела, обняв колени руками, и неотрывно смотрела вдаль. На минуту небо очистилось (случай редкий!), выглянуло солнце и все окрест облилось негустой синевой. Мне причудилось, что озеро вспухло шапкой, на крутых берегах заиграли блики, под ветром закачалась трава, похожая на осоку, пронеслась с гомоном стайка мелких птиц; озеро занялось рябью, сонно наползло на берега, затемнив песчаную кромку. На холмах кое-где просматривалась сквозь траву глина почти киноварного цвета. Я лег на спину. Облака здесь ничего не рисовали — ни кораблей с парусами, ни бородатых лиц, ни островов посреди вспененного океана. Дома у нас облачным небом можно любоваться бесконечно, потому что оно меняется, на Синей же оно всегда одинаково и напоминает замутненную лужу. Я привык к молчанию Го и потому крайне удивился, когда она вдруг заговорила, притронувшись ладонью к своему лбу:

— Я долго думала, — сказала она скорее для самой себя, чем для меня. — Почему же ты живешь наверху? Ведь это утомительно — жить наверху. Но интересно.

— Где ты была этой ночью, Го?

— Меня позвал отец. И послал за мной робота.

— Он же спит?

— Он мыслит. Он велел мне вернуться в пещеру. Он сказал: тебе нельзя видеть солнце. И еще сказал, что Великая Цель не прощает измены.

— Мои далекие предки, Го, сочиняли сказки, и в тех сказках тьма подземелья была всегда прибежищем злых духов. Мои предки боялись тьмы, Го!

— Что такое сказки?

— Сказки — вымысел, основанный, однако, на опыте. Сказки еще — мечта.

— Не совсем для меня ясно, но продолжай, — она не повернула ко мне лица, сидела, положив на колени голову, и дивные ее волосы шевелил ветер. На ней была хламида из грубой материи и мои тяжелые ботинки.

— Собственно, все.

— Тогда не мешай мне!

Вежливости ее не учили. Прискорбно, конечно, но надо принимать ее такой, какая она есть. Она мне не в тягость, потерпим. Я пошел к обрыву полюбопытствовать, чем там занята моя удалая гвардия. Да, силач был, похоже, прилежным учеником в многодумной школе Пророка и не щадил соплеменников из низшей касты, обитающей в деревне: Скала, бедный брат мой, и Нгу лежали на земле, раскинув руки крыльями, колотились головой о песок и заунывно пели следующее: «Если ты дашь нам яйцо киня (можно и два яйца), мы будем славить тебя, о Вездесущий, Неизмеримый и Вечный! Одно яйцо киня (можно два) не убавит твоих несметных сокровищ…» В песне еще подчеркивалось особо, что Вездесущий почему-то не жалует племя людей, обитающих на Синей, не жалует их до такой степени, что людям приходится назойливо обращаться к небу, испрашивая разрешения на самую малость: вырвать сладкий корень в степи без спросу нельзя, убить зверя в джунглях — нельзя, поймать рыбу в реке — тоже нельзя без молитвы. На молитвы же уходит много времени, а день короток. За что такая несправедливость? В песне намекалось еще на то, что надо бы как-то укоротить процедуру общения с небом — настала такая потребность. Однако никаких предложений насчет сокращения процедуры не делалось, содержалась только робкая просьба: дескать, об этом не худо бы и подумать Всевышнему…