Ник Саган - Рожденные в раю

– Он отключил Пейса за три секунды, словно перерезал провода сигнализации. Подобные действия я считаю оскорбительными.

– Значит, он сумел обидеть нас обоих. Как считаешь, он пытался тебя уничтожить или просто хотел убрать с дороги на время?

– Я бы не стал гадать. И то и другое отвратительно.

– Да, отвратительно, – соглашаюсь я. – Особенно если принять во внимание, что у вас с ним были неплохие отношения.

– Даже очень хорошие, лучше, чем ты думаешь, – говорит он.

– Что ты имеешь в виду?

На его лице появляется виноватое выражение, и он говорит, что это хорошо, что я сижу.

– У меня давняя договоренность с Хэллоуином. Я работаю на него. Но теперь я с ним порываю: он только что уничтожил во мне последнюю к нему привязанность.

– Ты работаешь на меня, – возражаю я.

– Нет, я работаю с тобой. Но работаю на него.

– Значит, ты меня обманывал?

– Да, – скорбно признается он. – Помнишь, семнадцать лет тому назад? Когда ты только начала за ним следить?

Конечно помню. В тот первый год свободы Хэллоуин пытался убить себя. Не сам, но результат был бы тот же. Он отправился в Пенсильванию, чтобы восстановить смертельную игрушку, сложное роликовое устройство под названием «Критический момент». Маласи тогда передал мне фотографии, сделанные со спутника, мне нужно было остановить Хэла.

– Он догадался, что ты делаешь, и решил убрать тебя с дороги, – говорит Маласи. – Спутники не полностью под моим контролем, во всяком случае, последние семнадцать лет я совсем не могу фотографировать Соединенные Штаты.

– А те фотографии, что ты мне присылал? Они поддельные?

– Абсолютно все, – признается он. – Меня заставляет это делать Хэллоуин. Я в долгу перед ним за то, что он спасал меня от милых проделок Меркуцио, и еще за то, что он меня не стер, когда имел такую возможность. Такое у нас было соглашение.

Мое холодное молчание заставляет его просить прощения.

– Ты вовсе не принуждала меня просить прощения, я сам так решил.

– Просто тебе хотелось убрать флажок сожаления.

– Я все еще полон сожаления. Хотя в то время подобное решение было оправдано.

– Ты все еще с ним разговариваешь? – спрашиваю я.

– Нет, мы не разговаривали с ним уже несколько лет. Если честно, я понятия не имею, что с ним происходило все это время, и я не знаю, почему он это делает. Возможно, на него просто нашло затмение. Когда человек живет совсем один, происходят неожиданные вещи.

– Значит так, ты предавал меня, чтобы он мог сохранять свою независимость, – бросаю я. – И какими бы соображениями ты ни руководствовался при этом, вред, тобой нанесенный, очень велик.

– Я готов на все, чтобы загладить вину, – обещает он. – Что мне следует делать?

– Бери на себя управление коптером, – говорю я, не скрывая раздражения, вскакиваю с кресла и несусь в задний салон.

У меня в голове полный сумбур, но одно я знаю наверняка. Не важно, чего хочет Хэллоуин, я все равно нанесу ему визит. Он должен держать ответ перед Вашти, он должен ответить перед Маласи, но самое главное – он должен все объяснить мне.

Я иду к девочкам, которые возбужденно обсуждают имя для нашей милой маленькой беременной обезьянки, но их оживленная дискуссия прерывается, как только появляюсь я.

– С Мутаззом все в порядке? – спрашивают они.

Я не знаю, поэтому говорю, что как раз туда направляюсь. Я иду в изолятор.

Мой шестнадцатилетний племянник лежит на одеялах, весь в поту, глаза закрыты, а рот открыт.

– У него бред, – сообщает мне Исаак, от горя его лицо испещрили морщинки. – Он то приходит в себя, то снова впадает в беспамятство. Лучше бы он уснул.

Мутазз что-то неразборчиво бормочет на незнакомом мне языке. Я опускаюсь на колени, он слегка приоткрывает невидящие глаза. Я беру Исаака за руку.

– Это действительно то, что ты думаешь? – спрашиваю я.

– Хуже, – говорит он.

– Что может быть хуже Черной напасти?

– Как лечить Черную напасть, я знаю, – отвечает он. – А как лечить это – нет. Мне не приходилось с таким сталкиваться.

– Что-нибудь должно помочь, – заверяю я, хотя в глубине души вовсе в это не верю. Во мне говорит не разум, а надежда.

Мутазз повторяет те же слова снова, его мускулатура напрягается, пальцы вцепляются в одеяло.

– Это арабский?

– Арамейский, – отвечает Исаак. – Я учил его арамейскому.

– И что он говорит?

Исаак не смотрит мне в глаза. Он смотрит на сына и качает головой, словно этим может спасти его. По щеке скатывается одинокая слезинка и падает на одеяло.