Владимир Колотенко - Тебе и Огню

- ... с капюшоном на большой лысой голове, Чучма стоял нерушимо. Как памятник. Чёрный человек, чёрный-чёрный... Охраняя огонь от всяких покушений. Почёсывая рука об руку.

Никаких покушений на его жизнь и не было.

- На жизнь Чумного?

- На жизнь огня.

Кто-то сзади отчаянно возопил. Все разом обернулись, как на выстрел, но тотчас вернули взгляды огню. С благодарностью - он искуплял их вину. Ведь вина жила в каждом, в каждом...

- Какая вина? - спрашивает Лена.

- Невыразимая. Это такой комплекс вины. Объяснить и понять - невозможно.

Tibi et igni!

Каждый мог так сказать, но не смог сформулировать. Мне вдруг пришло в голову: огонь - их стихия!.. Эт игни, эт игни!..

- Чья стихия?

- Чья. Они словно сговорились. Ясно чья... Тинка с её огненной гривой, её взгляд, её призывы и восклицания. О неё можно было зажигать не только спички.

Устроили!

- Налить? - спрашивает Лена.

- Телевизионщиков прибывало... Некуда было плюнуть! Разве что на Иуду! С ним, как ты понимаешь, - полный кавараджизм! Хотя, правда, без него, без Иуды... Сама понимаешь...

- Понимаю, - говорит Лена, - кара...

- Кара?

- Караваджизм, - говорит Лена, - а не кавараджизм. Не кавардак, а кара!

Я соглашаюсь: конечно, - кара!

Становилось тепло. Белый солнечный диск ещё виднелся сквозь дым, но свет солнца угасал, мерк по мере того, как разгорался костерец. Уже пошли в ход пояса и сумки, затем туфельки и ботинки...

Дым уже не просто ел глаза - выедал...

Жора что-то громко говорил, глазами указывая то на Папу, то на Иуду, то на Инквизитора... Разобрать слов было невозможно...

- Зрелищеце... - говорит Лена.

Юля кричала: «Светааа!..». Будто ночь была на дворе.

- Хлеба и зрелищ! - говорю я. - Просто хлебом не корми - поддай огня! Ночь же на дворе, ночь... ночь... тьма невысказуемая... несказанная...

Вскоре полетели в огонь кепки, косынки, носовые платки и галстуки, чулки... пиджаки и брюки, фраки, смокинги, наконец, платья, да-да платья и сарафаны... Представь картинку - коллективный обоеполый стриптиз...

- Рест, у тебя тяга к... Это уже было. Ты случайно не...

- К чему тяга-то?

- К голым телам.

- И ты заметила. Да, представь себе. Как у любого художника. Вспомни хотя бы своего любимого...

- Ты художник?

- Как и ты. Все мы в своём роде художники. В меру своего предсталения о... Ты, кстати, видела Тинины работы?

- Рест, ты случайно не...

- Не!.. Не-не!.. Ты бы видела!..

- Тинины?

- У меня и в мыслях не было...

- Но ты же их уже раздевал. Когда Жору распинали...

- Тинины. Видела?

- Где бы я могла их видеть?

- Посмотри, присмотрись... Там... Её тяга к... Посмотри... Надо видеть.

Лена только пожимает плечами.

- Подошли другие, новые и новые... Шли и шли... Раздеваясь и поддерживая огонь. Дровами-то не запаслись, а дать огню умереть - значит похоронить праздник. Так что...

Юля ушла. Она не бросила в костёр ни щепочки, ни соломинки. Только прощальный взгляд. Я видел, как она снизу вверх посмотрела на Жору, как что-то немо прошептали её губы... Я смог прочитать одно только слово. И это слово было «Люблю». И Жора тоже его прочитал: я видел, как он кивнул Юле, мол, взаимно...

И Юра, и Лёсик без всякого любопытства наблюдали за жертвой - Жорой, который ещё не корчился на огне, но только задыхался... Было видно, как он... Такой же как, как всегда... Висит в задумчивости... Вот только дышать нечем. Нечем!..

- Слушай, Рест, - говорит Лена, - ты так рассказываешь... Вы что там все сдурели совсем?! Как можно было...

- Совсем, - говорю я.

- Нет-нет, ты послушай! Вам нет оправдания! Как можно было там стоять истуканами и наблюдать за происходящим?! Своим невмешательством вы просто позволили водрузить новое средневековье! Инквизиция, экзекуции... Вы же... Да на вас просто...

- Что водрузили?

- Вы просто дикари, дикари... Какой век на дворе?! И эта ваша гнусная война!

- Лен...

- Да я даже слушать не хочу!

Лена демонстративно встаёт и идёт в кухню. Я тоже встаю, беру сигарету. Думаю. Я думаю, что единственное оправдание нашей немоте и покорности заключается в том, что...