Фриц Лейбер - Зеленое тысячелетие. Рассказы

Да, если бы интрижка Джона и Вельды могла повториться, я думаю, что совсем по-другому отнесся бы к этому.

Но тогда… Боже. Фред, как тяжело честно думать о них! Тогда каждую минуту дня и ночи я попеременно испытывал высочайшие пики научного вдохновения и страшные пропасти жестокой ревности. Одно подчиняло себе другое! — В его голосе появилась нотка страстного гнева. — Но не думай, что я был слаб, Фред. Не думай, что я хоть на йоту отклонился от курса, который казался мне правильным с точки зрения науки и гуманизма. Я полностью контролировал свою ненависть к Джону. Я знаю, что говорю. Я не невежда, Фред. Я знаю, что когда человек пытается подавить свои чувства, они обычно выплескиваются в самых неожиданных ситуациях, благодаря проделкам подсознания. Однако я постоянно следил за собой. Я соблюдал все возможные предосторожности. Я был фантастически внимательным в том, что касалось каждого эксперимента. Впрочем, ты мог этого и не заметить. Но даже этот последний эксперимент… Бог мой, мы часто ставили гораздо более опасные эксперименты, нащупывая каждый шаг на своем пути. Ведь советским ученым удавалось оживлять людей даже через пять минут после наступления смерти. То, что произошло с Джоном, не могло случиться!

— И тем не менее…

— Вот именно это и мучило меня. Понимаешь, Фред, меня мучило то, что я не смог оживить его. Мысль о том, что мое подсознание каким-то образом провело меня и открыло путь моей вполне осознанной ненависти, обнаружило незамеченную мной трещину в стене, дверь, которая не охранялась какое-то мгновенье. Когда он лежал мертвый перед моими глазами, меня мучила уверенность, что есть какая-то мелочь, способная оживить его тут же, если бы я мог ее вспомнить.

Я совершил какую-то незначительную ошибку, что-то упустил. Но подсознание заблокировало память. Я знал, что если бы только смог полностью расслабиться… но как раз этого я и не мог сделать…

Я по-всякому пытался оживить Джона, я припомнил все этапы эксперимента, но не обнаружил ошибки. Однако чувство вины не покидало меня.

Казалось, все только усугубляло мое состояние. Ледяное убийственное спокойствие Вельды было хуже самых горьких и бурных обвинений. На меня действовали самые невинные вещи и события — даже тот глупый оккультист с его разговорами о необходимости стеречь Джона.

Как Джон должен ненавидеть меня — повторял я себе. Получил команду умереть, обманом умерщвлен, и при этом — ни малейшего намека на то, что должно было произойти.

А Вельда? Ни одного слова упрека. Она лишь все больше и больше заледеневала, пока ее разум не начал слабеть.

А Джон? Прекрасное тело, гниющее в могиле. Великолепные мышцы и нервные волокна, распадающиеся на клетки.

Макс в изнеможении опустился в кресло. Огонек пламени последний раз мигнул за каминной решеткой, и зола задымилась. Наступила мертвая тишина.

Затем я начал говорить. Тихо. Я не сказал ничего особенного. Я просто повторил то, что знал и что Макс только что рассказал мне. Подчеркнул, что ученый такого масштаба не мог поступить по-другому. Напомнил, как он проверял и перепроверял каждый свой шаг. Сказал, что у него нет ни малейшей причины казнить себя.

Это, наконец, подействовало, хотя Макс ответил:

— Не думаю, что я почувствовал облегчение потому, что ты мне снова все рассказал. Я уже прошел через это. Просто я наконец раскрыл перед кем-то душу и чувствую себя действительно лучше.

Я уверен — так оно и было. Впервые я почувствовал в нем прежнего Макса — побитого жизнью, выстрадавшего новую мудрость и, конечно же, ожесточенного ею, и тем не менее — это был старина Макс.

— Знаешь, — сказал он, снова погружаясь в кресло, — я думаю, что впервые за последние шесть месяцев могу расслабиться.

Снова наступила тишина. Помню, я подумал тогда, что эта тишина в доме просто ужасна.

Очаг перестал дымиться. Дым улетучился, и с улицы потянуло запахом влажной земли и камня.

Я судорожно вздрогнул, когда Макс внезапно подвинул кресло. Его лицо было мертвенно-бледным. Его губы шевелились, но из горла вырывались лишь невнятные звуки. Затем голос наконец вернулся к нему.

— Сигнал! Сигнал, по которому он должен был ожить! Я забыл, что изменил его. Я считал, что он все еще был…

Он выхватил из кармана карандаш и постучал по ручке кресла: три один.

— Но он должен быть… — И он постучал: три — два.

Мне тяжело описать чувство, охватившее меня, когда он отстучал новый сигнал.

С этим была связана напряженная тишина. Я помню, как мне хотелось, чтобы хоть какие-нибудь звуки нарушили ее — стук дождевых капель, скрип балки, шум проходящего электропоезда…