Фриц Лейбер - Мертвец

— Мне это не нравится, — заявил я. — Верни его к жизни.

В улыбке Макса было что-то глумливое.

— Смотри! — скомандовал он и снова постучал по столу.

Я старался внушить себе, что плоть Фиаринга приобрела зеленоватый оттенок из-за плохого освещения.

Но затем я увидел, что его безвольные руки и ноги окоченели, а лицо превратилось в характерную посмертную сардоническую маску.

— Дотронься до него.

Пересиливая себя, только чтобы ускорить ход событий, я подчинился. Рука Фиаринга была тверда, как доска, и холоднее, чем прежде. Rigor mortis [1] Трупное окоченение (лат.) . Но откуда этот слабый запах гниения? Я знал, что это могло быть только в моем воображении.

— Бога ради, — взмолился я. — Ты должен вывести его из этого состояния. Затем я перестал себя сдерживать: — Я не знаю твоих намерений, но ты не можешь этого сделать. Вельда…

Макс дернулся, когда я произнес это имя. Внезапно он снова стал самим собой, как будто одно слово пробудило его от страшного сна.

— Конечно, — произнес он своим обычным голосом. Он ободряюще улыбнулся и снова застучал карандашом.

Я с нетерпением смотрел на Фиаринга.

Макс постучал снова: три — один.

«Для этого требуется время, — уговаривал я себя. — Мышцы у него, кажется, расслабляются».

Но Макс снова застучал. Сигнал прочно отпечатался у меня в мозгу: три — один.

Никакого результата. Три — один. Три — один. ТРИ — ОДИН.

Я посмотрел на Макса. Выражение его измученного лица не оставляло сомнений в том, что случилось самое ужасное.

Ни за что на свете я не хотел бы еще раз пережить то, что пережил за последующие несколько часов. Я думаю, что Макс применил все возможные способы реанимации умирающего, когда-либо изобретенные в истории медицины, включая самые современные — инъекции, в том числе и уколы прямо в сердце, электростимуляцию, новейшую модификацию аппарата искусственного дыхания, хирургическое вскрытие грудной полости и прямой массаж сердца.

За это время все мои подозрения относительно Макса полностью рассеялись. Пылкую искренность и вдохновенное мастерство попыток оживить Фиаринга сыграть было невозможно. И тем более невозможно было изобразить столь сурово подавляемое горе. Все эмоции Макса в течение этих трудных часов были передо мной как на ладони и все они говорили в его пользу.

Первым делом он вызвал нескольких врачей факультета. Они помогали ему, хотя было видно, что с самого начала считали это безнадежным делом. Если бы не их исключительная преданность Максу, которая была не просто профессиональной солидарностью, они сочли бы все это бессмыслицей. Их отношение как никогда продемонстрировало мне высокий авторитет Макса в мире медицины.

Макс был совершенно искренним и с ними, и со всеми другими людьми. Он не делал никаких попыток скрыть детали событий, приведших к трагедии. Он с горечью обвинял себя, настаивая на том, что его предположения были непростительно ошибочными в этом последнем эксперименте. Он зашел бы и дальше, если бы не его коллеги. Они отговорили его уходить с факультета и убедили перестать рассказывать о своем эксперименте столь жестко и критично, потому что это могло закончиться даже предъявлением судебного иска.

Кроме того, и отношение Макса к матери Фиаринга было достойно доброго слова. Она ворвалась в помещение, когда все еще безнадежно пытались оживить Фиаринга. Все, что врачу-психиатру удалось сделать с ее психикой, исчезло в один момент. Стоит закрыть глаза, как перед моим взором предстает эта энергичная разодетая дама, грохочущая своими ножищами, как солдафон, изрыгающая самые злобные обвинения в адрес Макса и рассказывающая о своем сыне и о себе в самых отвратительных выражениях. И хотя Макс был на грани срыва, он лишь демонстрировал ей свое сострадание, принимая всю вину, которую она на него возложила.

Немного позже появилась Вельда. Даже если бы у меня сохранились давнишние подозрения, ее поведение, безусловно, рассеяло бы их. Она вела себя очень сдержанно, не выражая никакой личной озабоченности смертью Фиаринга. Пожалуй, она была даже слишком холодна и спокойна. Но, возможно, как раз это было необходимо тогда Максу.

Понятно, что последующие дни были тяжелыми. В то время, как большинство газет восхищали своей сдержанностью и здравомыслием, описывая случившееся, одна бульварная газетенка подала Макса как «врача, который приказал умереть», поместив эксклюзивное интервью с матерью Фиаринга.