В. Бирюк - Расстрижонка

Это тебе не пункт из пятой «разводной статьи» — «… или сама покрадет…». Это — основательно, благопристойно и богоугодно. Отношение верующего к его богу сравнимо с торговлей. «Ты мне — я тебе». Ты мне — блага, я тебе — веру, молитвы, посты, постриг…

– Я тебе — пообещала, ты мне — сделала, с меня — оплата.

Что есть «Ветхий Завет»? — История о заключении договора между богом и народом. Потом народ из этой договорной кабалы пытался выскочить, а ГБ — его наказывал. Что форма штрафов и пеней, типа «истреблю всякого, мочащегося к стене» — несколько не соответствуют нашему представлению о справедливости «в споре хозяйствующих субъектов»… — это чисто наши проблемы.

И учтите: все оттенки той, «ветхозаветной» истории, со всеми попытками двоякого толкования, неоднозначности понимания, мошенническими увёртками, «добросовестными заблуждениями», «обычным правом», «здравым смыслом», форс-мажорами и просто разгильдяйством — у всех на слуху. Этим долбят каждый день по три раза: утром, в обед и вечером. Чаще, чем Гимн Советского Союза по радио.

Для искренне и истово верующего Боголюбского — даже мысли поломать такой «божественно ориентированный сговор» — не возникает. Воля господняя, благочестие, подвиг. Наоборот: хочется сподобиться и прикоснуться. К той, вдруг просветлённой и осиянной, душе.

– А где ж она?

– А тама. У меня в Ростове. Постится и молится. Царице Небесной, заступнице нашей.

Крыть — нечем. Можно, конечно, всё бросить, вскочить в лодку и ляп-ляп вёслами — побежать в Ростов. Но… а тут? А дела спешные государевы? А там? Поди, годовой карантин, монастырский Устав, местные свары-дрязги… Ни самому с экс поговорить, ни, тем более, оную к Манохе на беседу пригласить.

Вот был бы уже у Боголюбского свой женский монастырь под боком — сразу бы спросил:

– А почему не здесь? А ну-ка переведи сюда. Я тоже хочу… благочестия еёного восприять чуток.

Убежала бы она в Кучково — дружину бы послал. Это дела мирские, суетные.

– А! Итить ять! Злыдни! Воры! Изменники! Рубай их всех! В капусту.

Вынуть же инокиню из монастырского затвора против её и владыкиной воли… Нет, дружина, конечно, сбегает, Софочку притаранит. Правда, Владимирские гридни на такое дело… Но вокруг же полно половцев! Они ж — «поганые»! Кипчакам по женскому монастырю пройтись… Кто стоял — положат, кто лежал — растопырят. Прочих — закопают.

А вот что делать потом? Это ж грех, святотатство.

Помимо прямой ссоры с очень важным, сильным, близким по духу — «товарищ в борьбе», епископом Ростовским, помимо очевидного, потребного для того — личного отстранения от благодати и её носителя, от бога и его служителей, от матери-церкви и «царствия небесного», это ещё и дурной пример тем же ростовским боярам. Две узды — княжеская и епископская — едва удерживают их своеволие. Ослабнет одна — скинут и другую, боярство в разнос пойдёт. Тогда уже не десяток гридней посылать — войско на Ростов собирать придётся.

Да и с чего такой сыр-бор заводить?!

Явных улик «жонкиного нечестья» — нет. Скорее наоборот: постриг — свидетельство истинного о муже своём радения.

«Сменила платья дорогие парчовые — на рясу простую суконную, палаты княжеские — на келию убогую. Всё — веры православной нашей для, за-ради исполнения обета своего, во спасение от мечей басурманских мужа, даденного. А ведь кабы не было жертвы сей, кабы не благочестие княгинино, так, поди, и нас всех — нечестивцы поганые побили бы, порезали».

Это уже точка зрения людей из вернувшегося войска.

Зачем эти заботы Феодору? — Ну вы спросили! Из самого простого — есть вклад в монастырь. При поступлении — само собой. И позднее по ряду поводов — подарки. Известны и методики по добровольному увеличению размера даримого.

«Слеза даже прошибла Патапа Максимыча.

— Сторублевой мало! — подумал он. — Игумен человек понимающий. По крайности сторублевую с двумя четвертными надо вкладу положить…

— Две сотенных надо, да к Христову празднику муки с маслом на братию послать.

Когда же наконец стал отец Михаил поминать усопших родителей Чапурина и перебрал их чуть не до седьмого колена, Патап Максимыч, как баба, расплакался и решил на обитель три сотни серебром дать и каждый год мукой с краснораменских мельниц снабжать ее. Таким раем, таким богоблагодатным жительством показался ему Красноярский скит, что, не будь жены да дочерей, так хоть век бы свековать у отца Михаила…

— Вот благочестие-то!.. Вот они, земные ангелы, небесные же человеки… А я-то, окаянный, еще выругал их непригожими словами!.. Прости, господи, мое согрешение!».