Кирилл Берендеев - Предел приближения

Она действительно оставила меня - без ненужных скандалов, без свар, тихо и мирно, спокойно, будто речь шла о вещах, посторонних нам - но оставила взамен то, без чего и смогла решиться на этот шаг - свою боязнь одиночества, сложившуюся, спаявшуюся с моей. Оля излечилась от нее, излечилась и от меня. Наверное, она вспоминает наш роман, как легкую форму лихорадки, переболев которой, смогла обрести долгожданный иммунитет, освободилась от возможных тяжелых последствий, тех, что забрал с собой я.

После Ольги, полюбить Олесю было и труднее и легче; труднее перейти от дружеских отношений к интимным, легче оттого, что неудачи, как я уже говорил, с легкостью прощались. У нас было несколько попыток, чтобы поломать сдерживающий нас барьер просто хороших отношений и стать любовниками, попыток, предпринимаемых в странное время и при странных обстоятельствах, когда нам казалось, что необычность обстановки или же, напротив, ее камерность, сможет ускорить переход. Хорошо помню, что после каждой неудачи мы долго обсуждали ее причины, возможно, этого не надо было делать, возможно, не надо было так спешить и стремиться получить все и с первого же раза....

Сейчас мне кажется, что мы были неправы с самого начала. Мы обменяли наши отношения, став из друзей теми любовниками, которым прежние чувства уже не ко двору, а новые не по карману. Не знаю, дал ли нам этот переход хоть какое-то удовлетворение, кроме морального. Ей, наверное, все же большее, нежели мне. Олеся, помнится, предлагала мне завести ребенка, примерно в тех же выражениях, будто речь шла о домашнем животном, аргументируя это так: это больше сблизит нас, позволит нам чувствовать некую общую ответственность.... У нее, как и у тебя, был кот, служивший для нас предметом размолвок: я не люблю кошек, не помню, говорил ли об этом. Словом, я отказался. После этого наш роман был исчерпан.

А потом я просто бежал ее. Бросился в чужие объятия с такой поспешностью, будто искал в них убежища от предыдущих, с таким трудом выстроенных, отношений. И, да что скрывать, просто бежал привычных стен, как ее дома, так и того, где прожил всю жизнь, надеясь поскорее переменить общество и следом перемениться самому. Сейчас прежние стены тех домов все еще давят на меня. Уже не так сильно. Возможно, это благодаря нашему с тобой знакомству.

- Возможно, - согласилась Талия. - Или дело лишь в одной Маше?

И пока я пытался заплетающимся языком уверить ее в обратном, моя соседка взглянула на часы и резко, так что скрипнули доски кровати, встала на ноги.

- Мне пора, - сказала она, не слушая меня, и потому с легкостью перебивая. - Уже половина девятого. А тебе еще возиться со шкафом. И с ужином, - немного погодя с мягкой полуулыбкой добавила она.

Я поднялся следом.

- Вызову человека с пиццей по твоему совету.

Талия закивала. А затем неожиданно произнесла:

- Знаешь что, лучше я покормлю тебя сама, - голос ее зазвенел от едва сдерживаемого волнения, словно, приглашая к себе, Талия решилась на нечто большее нежели простой знак этикетной вежливости. Я вспомнил.

- Прости, у меня из головы вон. Деньги... которые я задолжал тебе по карточке. Мы с Машей покупали на твою карточку вместе, я в спешке позабыл кошелек.

Она слушала и не слышала. Когда я закончил, спросила:

- Это так важно?

- Да. Для меня конечно, - я заглянул в бумажник и подал ей новенькую пятисотрублевку. Талия молча положила банкноту в карман и знаком предложила следовать за собой.

Ужин прошел тихо и спокойно. Талия сервировала стол изысканно, но сама почти не ела, правила требовали от меня того же, но сдержаться я не мог. Лишь изредка посматривал на хозяйку, пытаясь понять причины того напряженно звенящего голоса, которым она приглашала меня отужинать. Причин не было, постепенно я позабыл и о голосе, и об оброненной вскользь фразе о Маше, все это окончательно выветрилось из головы, когда, уже после ужина, Талия включила музыкальный центр и поставила диск с мелодиями Франсиса Гойи.

Следующие семьдесят три минуты мы сидели молча. Но это было иного рода молчание, нежели то, что сопровождало ужин. На диване меж нами не было пограничного пространства, я чувствовал тепло, исходившее от ее тела, а Талии, должно быть, в точности так же передавалось мое тепло. Мы молчали и слушали: мелодия, отзвучав, немедленно сменялась другой, следующая третьей. Они были коротки, эти гитарные композиции: легкие переборы струн в тиши студии, в молчании комнаты, и каждая звучала чуть иначе, чем та, что была до нее - медленнее и печальнее или быстрее и радостнее. Они сменяли друг друга прерывистыми мгновениями мертвого фона, но я не слышал его, в то время мне казалось, что одна и та же мелодия, непрерывно изменяясь, все продолжает литься из колонок, расставленных по углам комнаты, наполняя ее тихой и такой простой и прекрасной музыкой.