Дмитрий Баюшев: Неисправимый [СИ]

Странник перестал храпеть, сказал тихо:

— Чего тебе, Евфросинья?

— Известно чего, — ответила Фрося. — Подвинься.

— Уходи, — сказал Михаил, садясь на топчанчике. — Не гневи Бога.

Фрося повела тяжелой грудью, задев сосками острый нос странника, прошептала ласково:

— Ах ты, дурачок. Богу-то как раз это и угодно. Иначе зачем же нас наградил принадлежностями?

— Ступай, Фрося, — сказал странник. — Принадлежности надобны для продолжения рода, а не для баловства. Для баловства найди себе юношу с потребностями кролика. С ним и забавляйся, пока вас снимают на камеру, а меня, девонька, уволь.

Он сделал движение рукой, и Фросю отнесло на середину комнаты. Там развернуло и потащило к дверям. Сила была мягкая, но непреодолимая, не воспротивишься.

В сенях отпустило.

Фрося оделась, дрожа от стыда, и выбежала во двор.

— Ты чо? — зашептал, подскочив, шустрый Иннокентий. — Освещение уж расставлено, Гендос с Серым готовы снимать. Бабки, что ли, не нужны?

— Да отдам я вам ваши бабки, — сказала Фрося. — Скоты.

И побежала прочь от своего позора, от своей жадности, от своей неразборчивости. Сдвинул что-то странник в её душе. Непонятно как, но сдвинул.

Между прочим, даже если бы Гендос с Серым при свете нацеленных в окна прожекторов начали снимать своими Панасониками эротическую сцену с Михаилом в главной роли, ничего бы у них в итоге не получилось. Пленки были бы пусты, камеры бы уже на второй минуте заело, а прожектора взорвались.

И никакого компромата у Серопузо не было бы.

Другой вопрос, что странник не довел до эротической сцены, попёр из своей хаты красавицу Фросю, как какую-нибудь беззубую бомжиху. Иннокентий был в трансе. Здесь, в маленькой подмосковной Шептуновке, всё было схвачено. Как крутым бетоном. Все, начиная от администрации, и кончая частным коммерсантом Чикиным, работали в одной связке. В смысле тырили. Имеются в виду, конечно же, те, кто вошел в гоп-компанию. Это энергетики, силовики, оптовики, товаропроизводители. Про администрацию и торговцев уже было сказано. А вот работяги и итээры на фабрике или нанятые коммерсантами бабёшки, торгующие со столиков — эти, разумеется, не вошли. На всех разве хватит?

Короче, всё было схвачено и работало, как хорошо отлаженная машина. И Фрося, которая являлась частью машины (обычной стерве за красивые глазки престижную работу в Турции не предложат), просто обязана была возбудить похоть в Михаиле, которому, поди, и пятидесяти-то еще не было.

Ах, как теперь вторым концом-то ударит. У Серопузо тесная связь с главным комитетчиком Калачевым, может в качестве отмщения крепко взять за задницу.

Мысли у Иннокентия встали врастопырку, но он не был бы Иннокентием, если бы не нашел выход.

Всю ночь Гендос с Серым на монтажном столе готовили пряное блюдо из порнофильмов и видеоматериалов с отцом Михаилом, умело сдабривая стряпнину компьютерной графикой.

К утру срамота была готова.

В десять, как и было договорено, Иннокентий с видеопленкой зашел в кабинет Калачева — начальника местного отдела ФСБ. Здесь уже мелкой татью вился стукач Серопузо.

— Готово, — с придыханием сказал Иннокентий.

— Вставляй, — велел Калачев.

Иннокентий вставил кассету в видеомагнитофон, на экране появилась парочка. Девица была неизвестна, а вот партнер отнюдь. Это был такой партнер, что закачаешься. Не отец Михаил, нет. Сам мэр!

— Ну вы, ребята, совсем офонарели, — сказал Калачев, после чего подошел ближе и даже нагнулся к экрану.

Монтаж был мастерский, не придерешься.

— Как же это? — просипел Иннокентий. — Был Михаил.

— Был да сплыл, — Калачев перемотал ленту вперед — неутомимый мэр трудился уже с новой пассией.

И так по всей пленке: глава то с одной, то с другой, то в целом коллективе.

— Ладненько, — сказал Калачев и вынул кассету.

И сунул её в сейф, вытащив взамен тугой конвертик.

Вручил конвертик Иннокентию, который заблеял было, что так нельзя, что это брак, что это вообще черт знает что, но Калачев сказал ему веско «Свободен», и Иннокентий вынужден был ретироваться.

Уже на улице он вскрыл конвертик. Там были зеленые, много зеленых, но они почему-то не радовали.

Еллешт не пошел по стопам Варвасила. В стылой, голодной России, где сколотить капитал можно было лишь воровством, путь духовника, продвигающего идеи равенства и братства, идеи Высшей Морали, был оправдан, другое дело — благополучная Германия. Тут рваного босого просветителя не поймут, тут путеводной звездой служит положение в обществе и мешок, набитый евро.