Дмитрий Баюшев - Планзейгер. Хроника Знаменска [СИ]

Тут он немного покривил душой, и Мортимер не преминул это заметить.

— Лукавишь, Василий Артемьевич, — хихикнул он и погрозил Черемушкину пальцем. — Отдел Семендяева занимается делами эзотерической направленности, и уж про Кроули и Ледбитера ты знаешь прекрасно. Другой вопрос ЛаВей, но и его тематика тебе близка. Что касается Булгакова, то это не просто бытописатель, а и прорицатель, увидевший истинную природу вещей. Именно поэтому мы взяли на вооружение его ощущение мира, как наиболее близкое вам, людям. По крайней мере, вы это активно не отрицаете. Но философия потом.

Он поднялся по ступенькам и распахнул тяжелую скрипучую дверь.

Миновав фойе, они попали в большую комнату с четырьмя столами, полную людей, которые, естественно, издавали много шуму. Именно здесь было распахнуто окно и именно их голоса слышали Черемушкин с Мортимером. Одни сидели за круглым столом, ели, пили и болтали без умолку, а что болтали — не поймешь. Стол, кстати, был так уставлен яствами, что у него расползлись ножки, однако же он стоял насмерть. За другим столом резались в карты, здесь было потише. Третий стол был окружен, надо полагать, писателями, ибо тут в воздухе плотно висел этакий культурный полумат и специфические выражения типа: «Диалог-то, может, и хорош, да написан дураком», «Что бы вы, батенька, в сослагательном наклонении понимали, ни бельмеса вы в этом не петрите», «Вот и пишите-пишите, борзописец вы наш, корзина всё стерпит» и т. д., и т. п.

Нет, пока Черемушкин никого не узнавал, все были как бы на одно лицо. Вот если бы, положим, возник бородатый Лев Толстой, то его бы, конечно…, хотя как сказать. Вон сидит бородатый дядя и при том абсолютно лысый, а кто он? Что он?

— Это вот кто? — кивнув на дядю, спросил Черемушкин.

— Стыдно не знать классиков, — пожурил его Мортимер. — Это же Лермонтов. Михаил Юрьевич.

— Какой же это Лермонтов? — опешил Черемушкин. — Лермонтова застрелили в двадцать семь лет.

— Да? — Мортимер почесал затылок. — Ну да, застрелили, но в вашем измерении. А в другом, понимаешь, он доживет до почтенной лысины. Между прочим, Булгаков — чисто порождение вашей Земли. Нигде больше такого нету, не рождается — и всё тут. Ну, подойди, подойди к Михаилу Юрьевичу, ручку ему пожми, скажи приятное.

— Нет уж, — сказал Черемушкин. — Помер себе и помер.

Тем временем из-за последнего, четвертого стола донеслось громогласное:

— А вот не буду.

— Это почему это не будете? — не менее громко, перекрыв общий шум, вопросил некто, удивительно похожий на Гоголя, такого Гоголя, каким его изобразил Моллер. — Вы что себе позволяете? Я ведь могу и по физиономии, господин хороший. Вы меня плохо знаете.

Чушь какая-то, всё с ног на голову, Николай Васильевич был тихий человек.

— Разговор писателя с издателем, — шепнул Мортимер на ухо Черемушкину. — Видишь ли, некий издатель отказывается напечатать книжку Гоголя, а тому это в дикость, он же классик.

— Ничего не понимаю, — сказал Черемушкин. — Мы где, вообще-то?

— Я же тебе говорил: мы уважаем Булгакова, — терпеливо ответил Мортимер. — Это дом Грибоедова, где собирается литературная братия, можешь проверить по написанному.

В руках его появился знаменитый роман, книжка сама собой распахнулась на нужной странице.

— Увольте, — с чувством сказал Черемушкин. — Это бред какой-то. Зачем мы здесь?

— Ты должен видеть происходящее с изнанки, — ответил Мортимер, заставив книгу исчезнуть. — За четвертым столом издатели вытирают ноги об авторов. Видишь ли в чем дело: издатели много важнее авторов. Литература много важнее реальности. Авторам при их разгульной жизни, смотри столы номер один и два, писать некогда. Из этого вытекает что?

— Вот именно — что вытекает? — моментально среагировал Черемушкин.

— Да то, что вся литература надиктована, — сказал Мортимер, посмеиваясь. — Автор всего лишь приводное устройство между тем, кто диктует, и бумагой, клавиатурой, кому как удобно. У тебя есть знакомый классик? Ты видел когда-нибудь, как лихорадочно, боясь пропустить возникающего в его мозгу очередного слова, молотит по клавиатуре знаменитый классик?

— А вот и нет, — возразил Черемушкин. — Сидят и ждут, когда придет вдохновение. Не молотят, отнюдь не молотят.

— Вдохновение и диктовка — одно и то же. Не путать с бредятиной, называемой женским детективом, которую тоннами плодят мужики-издатели. У вас сейчас нет диктовки, а потому нет и литературы.