Александр Беловец: Дневник самоубийцы [СИ]

Мама умерла, не приходя в сознание. Когда кардиоаппарат монотонно запищал, я был рядом и держал её за руку. Меня вывели из палаты, и через стекло я видел, как врачи тщетно пытаются вернуть её душу. Во мне будто что-то оборвалось. Чувства улетучились — не было ни слез, ни горечи. Лишь холодная пустота.

Позже хирург разводил руками и что-то втолковывал на медицинском наречии, но я его не слышал. Я смотрел на простыню с очертаниями знакомого лица и мысленно корил себя за наш последний разговор, в котором вновь всплыла тема внуков. Я тогда наговорил ей гадостей и повесил трубку. Господи, какой я идиот!

Неделя пролетела как во сне. Свидетельство о смерти, прощание у гроба, банальные слова и обильная выпивка. Вернулся домой опустошённый как кошель шкипера. Говорят, со временем чувства притупляются. Очень хочется в это верить, иначе сойду с ума.

В спальне на глаза попался дневник, и вдруг я понял — нужно выговориться. Я смахнул пыль с обложки и пошёл в кабинет. Отчего-то даже мысли не возникло завести собственную тетрадь. Я должен записать чувства именно в дневнике Истера. Так будет правильно.

Страницы зашелестели, замелькали знакомые записи. Я пролистнул до последней, занёс ручку над бумагой и тут взгляд уцепился за незнакомые строки. Речь шла о состоявшихся похоронах.

«Согласно последнему желанию матери, урну с её прахом захоронили рядом с отцом. Я был против, но слово сдержал. Хотя с удовольствием плюнул бы на его могилу».

Ничего не понимаю. Какую урну с прахом? Я точно помню, что в последней записи говорилось о болезни.

Желание выговориться вытиснилось любопытством, и я открыл предыдущую страницу. Так и есть вот та запись. Но сразу за ней идёт другая.

Чтение прервал дверной звонок. Я решил не открывать, но мерзкое устройство не смолкало.

— Здравствуй, — Одира мягко коснулась губами недельной щетины. — Рада тебя видеть… трезвым.

Откровенно говоря, я не очень обрадовался её приходу. Мысли занимал дневник. Откуда взялась запись? Если раньше я грешил на слипшиеся страницы, то теперь не знаю что и думать. Одира заметила мою рассеяность и поинтересовалась в чём дело.

— Не знаю, — ответил я, — какая-то пустота внутри.

— Тебе нужно выговориться, — убеждённо заявила она. — Знаю не понаслышке.

«Я и собирался выговориться», — промолчал я. Она расценила моё молчание по-своему.

— Я серьёзно, давай поговорим. Вспомни детство или яркие моменты… Станет легче, поверь.

Легче не стало. Она задавала вопросы, я отвечал. Потом и сам стал вспоминать, но мысли то и дело возвращались к дневнику. В конце концов, Одира поняла, что связной беседы не получится, и увлекла меня в спальню.

«Непереносимо осознавать, что мамы больше нет. Так тяжко, будто мир сузился до размеров урны с прахом. Горшок с пылью — вот итог её жизни. Впрочем, как и каждого из нас…

Когда я увидел её на больничной койке с проводами по всему телу, мир готов был рухнуть. Но она держалась, старалась улыбаться, хотя я видел, что всё через силу.

Мама очень изменилась. Та женщина, которую я знал, устала и сдалась. Старость избороздила лицо морщинами, выбелила волосы, скрючила суставы. Я видел перед собой увядшую старуху и не хотел верить, что это моя мать.

Говорили в основном о моём детстве. Когда она улыбалась, я снова видел женщину, образ которой впечатался в сердце неуклюжего мальчика. Но потом она уставала, долго кашляла и впадала в забытьё.

В один из таких „снов“ и вкралась смерть.

Согласно последнему желанию матери, урну с её прахом захоронили радом с отцом. Я был против, но слово сдержал. Хотя с удовольствием плюнул бы на его могилу».

Появившаяся из ниоткуда запись заняла меня на несколько дней. Я скрупулёзно прощупал каждую страницу — никаких зацепок. Такое впечатление, будто кто-то пробрался в мой дом и написал эти строки, умело скопировав почерк Истера. Звучит как бред, но я всё же проверил. Как и следовало ожидать, чужих следов не обнаружилось. А потом позвонили с работы и поинтересовались, где меня носит. Пришлось выходить.

Естественно, никто ничего за меня не делал и целую неделю я разгребал скопившиеся бумаги. Домой возвращался поздно. Ставил чайник, принимал душ и листал перед сном дневник. Странно но, несмотря на загадочное появление последней записи, я стал испытывать к тетради тёплые чувства. Наверно видел в Истере родственную душу.

Не знаю, где он сейчас и чем занимается, но его записи стали мне близки. Каждый вечер, переворачивая страницы, я втайне надеялся увидеть новые строки.