Андрей Валентинов - Лейхтвейс

– …Погибла в автомобильной катастрофе. Машина упала с моста и загорелась, ничего сделать было нельзя. Примите наши искренние соболезнования, князь!

– Смерть? – отозвалась Мать-Тьма. – Все мы с ней когда-нибудь познакомимся!

Гримированный шпион. – Скоро проснутся стариканы. – Термос. – «От человека злого…» – Кто кого побил. – Все в полном порядке. – Кайзерштуль. – Бред и сны. – Улица Тирпиц-Уфер. – Белая длань. – Москва

– Разговаривать можно, – подбодрил оберфёнрих. – Не помешает.

В ответ Лейхтвейс обреченно вздохнул. Всякое он мог ожидать, но не такое.

– Только, господин шеф-пилот, постарайтесь головой не двигать.

Решетка на окне, пустой стол, чашка из-под кофе, тоже пустая. Стул, на стуле он сам, плечи расправлены, подбородок слегка приподнят. А напротив, тоже на стуле, будущий офицер Вермахта с альбомом для рисования и карандашом.

…Итак, головой не двигать, смотреть только перед собой, не улыбаться. Что делать, если в затылке зачешется, не сказано. То ли терпеть, то ли все-таки реагировать. А может, разрешения спросить?

Утром ему передали приказ зайти в «секретную» комнату. Ради чего, понятно, умолчали, «марсианин» же рассудил, что наверняка приползла еще какая-то отставшая по дороге бумага по будущей командировке. Ошибся! Распоряжение пришло, но не ему, а старшому. В чем суть, оберфёнрих распространяться не стал. Усадил на стул, предварительно убедившись, что на лицо не падают тени – и принялся черкать по бумаге карандашом.

Впрочем, чтобы понять смысл происходящего, особого ума не требовалось.

– Клоуна из меня делаете?

Секретчик на миг задумался, поправил очки.

– Если пожелаете. Высокий узкий лоб, румянец. Брови приподняты, изогнуты и утолщены. Губы тонкие, чистый тон лица. Но могу и омолодить: тоже чистый тон, губы яркие, но маленькие, брови подводим, но делаем менее заметными, смягчаем. И – только естественные тона.

Карандаш между тем продолжал летать по бумаге. Оберфёнрих работал вдумчиво, явно со знанием дела. Обстоятельный парень! Вчера они вместе поднялись в воздух, ненадолго и не слишком высоко. Смотреть после этого на будущего офицера было просто приятно. Ходячее счастье с окулярами на носу.

– А я думал, гримированные шпионы только в кино встречаются. Заметят же!

Оберфёнрих повертел карандаш в руках, чуть прищурился.

– Не заметят, господин шеф-пилот – при условии, если вы будете четко соблюдать инструкции. Кстати, с сегодняшнего дня вам запрещено бриться. То есть, подбородок можно, а верхнюю губу нет. Приклеенные усы и в самом деле могут распознать. А-а… А можно вас о ранце спросить? У меня допуск есть, я вам показывал.

Лейхтвейс с трудом сдержал улыбку.

– Спрашивайте, конечно.

Вчера вечером они с Цаплей пили чай в ее маленьком домике. Сама и пригласила. Говорили о чем угодно, только не о работе. Неле рассказывала о том, как выступала на первенстве Германии по легкой атлетике, и как снималась в фильме «Олимпия», понятно, в массовке, в толпе, заполнившей огромное поле берлинского Олимпийского стадиона. А Лейхтвейсу и поделиться было нечем. О покинутой Родине говорить не хотелось, а в Германии ничего интересного он так и не увидел. Мог и сам на экран попасть – звали! – да не попал. «Марсианину» даже подумалось, что если вычесть работу, никакой жизни у него нет, даже личной. Слегка огорчился – и спел напарнику про Трансвааль. «…Молитесь, женщины, за нас, за наших сыновей». Неле искренне восхитилась. Оказывается, ее дед, офицер имперской армии, воевал за буров, только не в Трансваале, а в Оранжевой республике. Тесен мир!

А потом спели вместе:

– Ну, в целом готово, – рассудил секретчик, дослушав рассказ о полетах на больших высотах, отчего-то очень его интересовавших. – Только, господин Таубе, пока не двигайтесь. Еще пару минут.

Из кармана кителя была извлечена небольшая, меньше ладони, фотография. Оберфёнрих взял ее в руку, взглянул, затем повертел из стороны в сторону. Затем, удовлетворенно кивнув, встал.

– Где-то так. Прошу взглянуть!

Лейхтвейс не без опаски подошел ближе, взял альбом. Почему-то вспомнилось слышанное еще в школе. Последователи Пророка запрещают рисовать человека, ибо ночью образ покинет бумажный лист и явится к художнику, дабы тот наделил его душой.