Лазарь Лагин - Старик Хоттабыч. Голубой человек

- Что вы, Александр Терентьевич! - рассмеялась Дуся. - Разве меня Фадейкин послушается?

- Фадейкин?… Илюша Фадейкин?… Который с Минделя? - Сашка чуть не задохся от счастья. Теперь дело пахло ни мало ни много - раскрытием, противоправительственной организацией на большой, столичной фабрике!

- Ну да, - сказала Дуся, - который с Мннделя… Уж вы, Александр Терентьевич, и его сами припугните, сделайте милость…

- Припугнем и Фадейкина, - обещал Сашка. В лучшем виде припугнем-с… Только уговор: сами вы с ними о нашем уговоре ни-ни!… Все дело испортите и меня еще за все мои хорошие чувства и намереция под монастырь подведете… Это вам понятно?… Смотрите, Дусенька, ни словечка, или все пропало, а я на каторгу за нарушение присяги-с… Я свое слово сдержу революцию с них с обоих как рукой снимет. Это я вам слово даю, истинный Христос!

Для вящей убедительности. Сашка перекрестился на черневшую в глубине подворотни доску со списком жильцов. Они оба расстались довольные разговором. Но не успела еще Дуся дойти из ворот в мастерскую, как была полна самых дурных предчувствий и раскаяния и решила как можно скорее повидаться с Антошиным, повиниться перед ним и сообща с ним решить, что предпринять, чтобы не пошло во вред Антошину и Фадейкину то, что она разболтала такому все-таки очень неверному человеку, как Сашка Терентьев.

Произошел этот чреватый бедами разговор с Сашкой в среду вечером. До субботнего вечера оставалось еще целых трое суток. Кто знает, что может за такой большой срок натворить Сашка Терентьев. Чуть не на коленях отпросилась Дуся у Лукерьи Игнатьевны в четверг после работы на Большую Бронную. Прождала Антошина до десяти вечера. Антошин пропадал где-то по таинственным своим делам, и в начале одиннадцатого Дуся в полном отчаянии отправилась домой. У самой аптеки на Страстной; она носом к носу столкнулась с озябшим Сашкой. Если он, что было вполне возможно, и нарочно ее здесь поджидал, то виду не показал, а прикинулся, будто встретил ее неожиданно.

- Очинно даже хорошо, Дусенька, радость моя, что мы с вами встретились!… Имею важный материальчик-с… Так что в самый, можно сказать, раз получилось… Разрешите, я вас для скорости сообщения в саночках прокачу-с?

- Что вы, Александр Терентьич!… Что люди скажут!…

- Я же вижу, Дусенька, вы сильно уставши… Неужто мне не позволительно прокатить вас?… Егору вы такое позволение дали-с… Несправедливо-с… Напрасно обижаете…

Они сели в тесные и утлые извозчичьи санки. Сашка обнял Дусю за талию. Она хотела было отодвинуться. Отодвигаться было некуда.

- Ужасно, Дусечка, неприятная получается история, - начал после многозначительного молчания Сашка. -…Это я насчет Егора вашего…:

Дуся побелела.

- Там, - продолжал Сашка (они как раз проезжали мимо Гнездниковского переулка), - там уже на него, на Егора, оказывается, дело заведено…

Дуся невольно вскрикнула.

Сашка с дурно разыгранным испугом прикрыл ей рот своей варежкой:

- Что вы, Дусечка, разве об этом громко можно!… Он еще крепче обхватил ее талию и зашептал ей на ухо:

- Они там, конечно, не все знают… Но они в нем сумлеваются, потому что у них против него подозрения… А я им говорю: «Что вы, господа! Я же на том дворе свой человек, я же с этим самым Антошиным довольно часто встречаюсь!… Мухи же, говорю, этот человек не обидит, что вы!…»

- Спасибо вам, Александр Терентьевич! - растроганно пролепетала Дуся, и по ее щекам покатились слезы. - Какой вы хороший человек!… Вовек не забуду!

- Не стоит благодарности, Дусечка моя бесценная. Разве у меня сердца нету!… Смешной вопрос!…

Он уже был и сам растроган. Он уже и сам почти что верил, будто бы дело на Егора завели в охранке не по его доносу и что он будто бы бесстрашно заступается перед начальством за своего счастливого соперника. А раз он такой бескорыстный и самозабвенный, то где же тогда справедливость? Почему Дуся любит не его, а Егора, который ко всему прочему придерживается преступного образа мыслей?

- Дусечка, - сказал он, - вот я за вашего Егора жизнью своей рискую, под суд попасть могу, на каторгу даже пойти. А почему же вы меня от себя отталкиваете, с моими горячими чувствами? Это же очинно даже жестоко!…

- Не надо! - тихо проговорила Дуся. - Миленький Александр Терентьевич, не надо об этом!

- Значит, так получается, когда Алекеандру Терентьевичу жизнь за чужого человека закладать, тогда Александр Терентьевич миленький и тогда надо, а как Александр Терентьевич с тихой своей мольбой о счастье, так тогда - Александр Терентьевич, не надо!… Очинно даже приятно слышать!… Прямо как на пасху в церкви-с!… Но только нонче, Дусенька моя, не пасха, а я не осел отпущения и жизнью своею зазря рисковать не интересуюсь… Пускай в таком случае, раз не надо, все дело вдет как положено, а моя совесть будет чиста перед престол-отечеством… Вы думаете, меня по ночам совесть не мучает? Очинно даже мучает… Мечусь на своей постели, как карась на удочке. Потом вскочу с постели, кинусь перед образа. «Господи! - плачу, - Прости меня, господи, нарушаю присягу престол-отечеству ддя-ради своей несчастной любви к рабе божией прекрасной Евдокии! Прости-молюсь, - если можешь!» Вот ведь как мучаюсь. А так приду я завтра с самого утра по начальству, упаду ему в ноги, повинюсь. Скажу: прошу прощения, ваше высокопревосходительство, виноват, скажу, бес попутал, соврал-с, я насчет Антошина Егора. В высшей степени преступный он человек. Судите его по всей строгости законов. А ежели вы меня на каторгу пошлете за мои окаянные попытки спасти того Егора, то так мне, сукиному сыну, и надо… Приду, скажу, полегчает у меня на душе, и пусть будет, что будет.