Елена Асеева - Сквозь сон [СИ]

— Мысли распадались на две составляющие, на две ипостаси, мужское — женское, дневное — ночное, светлое — темное, инь — ян, — говорил голос и теперь ему стали подыгрывать флейта и скрипка, но уж как-то очень заунывно, отчего мне захотелось завыть. — Мысли размножились и заполонили этот мир, став людьми, животными, птицами, растениями. Впрочем, они не потеряли тяги друг к другу, желания отыскаться свои половинки в этом мороке жизни, и в том единении найти радость бытия и любви. — А передо мной месиво желтых, распавшихся на части, световых полос заслонили и самого бога, покачивающего своей лысой головой, и движение белых лопастей позади него. Голос до этого рассказывающий мне легенду понизил свое звучание, а когда в колыхании желтых мыслей я разглядел лицо Лины, напоминающее по форме сердечко, и вовсе едва воспринимаемо добавил:

— И чтобы мысли могли объединиться. Ты землянин должен всего-навсего захотеть стать единым целым со своей возлюбленной. Ты должен совместить в себе человека и бога!

Лицо Линочки выступило на передний план, полностью заслонив своей красотой все кружащее позади нее мелькание мыслей, и царящий вокруг меня густой мрак. Ее белокурые, чуть вьющиеся до плеч волосы со ступенчатым переходом от коротких на затылке до более длинных, зрительно шевельнулись, словно вздохнул каждый отдельный локон. Небольшой с еле заметной горбинкой нос легонько подался вверх чуть приподнятым кончиком, точно в унисон тонким надменно-изогнутым ее темно-русым бровям. А из-под более светлых, хотя и длинных, загнутых ресниц на меня глянули широко расставленные и очень крупные миндалевидные глаза. Чья блестящая темно-синяя радужка, кажется, наполненная слезами, совсем… совсем не портилась розовой склерой. Не слишком толстые или тонкие, а прямо-таки пропорционально одинаковые губы Виклины алого цвета растянулись в улыбке, показав ряды жемчужно-белых зубов, и я понял, что люблю ее вовсе не из-за красоты, ума, нескончаемого шарма. Я люблю ее, потому как она есть вторая половинка, когда-то единой мысли, рожденной прозрачно-розовым богом, инопланетянином. Единой мысли, которая из-за противоречивых желаний, глупых, никчемных разногласий распалась на две.

На две…

Меня и Лину, потерявшихся и вечно ищущих друг друга половинок.

Не могу сказать, что происходило после тех слов металлического голоса, так как звучание скрипки и флейты заглушила мощная какофония звуков, шелеста, хруста, скрипа и даже воя, визга.

Наверно, и сам этот звуковой бедлам позднее погас, рассеялся, как мысли бога, растерявшись в далекой Вселенной.

Наверно…

Потому как я ни в чем не был уверен.

Не уверен.

Оно как лично для меня все еще продолжало сиять, словно призыв маяка, улыбающееся лицо моей любимой.

Оно продолжало мерещиться, заслоняя наблюдение даже, когда я пришел в себя на Земле, в больнице, куда попал после того как меня сбила Лада 2109. Когда окончательно мой мозг избавился от шелеста, хруста, скрипа, визга и воя. Я все также видел лицо Лины, хотя и понимал, что ко мне обращаются врачи, медсестры и даже родственники: бабушка, тетушка и дед.

Я и пришел-то в себя, сместив образ любимой вправо, лишь тогда, когда в палату вошла моя мама. Ее ласковый, наполненный болью голос вернул меня в наступивший момент времени и я, наконец, понял, почему весь тот срок не мог шевельнуться, напоминая самому себе плоское бревно.

Просто от удара головой обо что-то твердое я впал в кому и мои нижние конечности походу парализовало, потому как они не ощущались мной. И только, как это прозвучит не странно, появление мамы вывело меня из состояния комы и вернуло подвижности все еще не поврежденным частям тела.

— Мамочка, что случилось? — очень тихо, от слабости, протянул я, назвав так ласково, впервые за многие годы, и осознанно взглянул в ее удлиненной формы лицо с закругленной линией волос и вовсе лишившихся своего темно-русого цвета. Притом я не выпустил из бокового зрения образ любимой, и продолжал таращиться на него правым глазом.

— Мальчик мой, сыночек, — пропела Анна Леонидовна, и я почувствовал, что той любовью зазвучала ее душа. Она припала к моему лицу и осыпала покрытые щетиной щеки поцелуями, принявшись заливать их горячими, как июльские, солнечные лучи, слезами. Я, однако, не откликнулся порыву мамы, видимо, это только мое иссохшее от эгоизма сердце могло спокойно перенести плывущую в ней боль.