Андрей Дмитрук - Смертеплаватели

Двадцать девятым утром Балабут в рабочем боксе сорвал со стола ни в чём не повинную кювету с синтеплотью и швырнул её об пол… Обрызганный каплями слизи, замер, стиснув зубы и кулаки, готовый давать отпор, бить кого-то смертным боем. Пусть придут, навалятся скопом, измордуют, сунут в регенератор, чтобы выпустить другой личностью, — лишь бы сейчас хоть на мгновение отвести душу!..

Но никто не пришёл. Стыли мутные потёки на стенах бокса. Помявшись, Генка вернулся в свою комнату. Глянул в окно: не перепархивали вороны по дубовым ветвям, неподвижны были последние скрученные листья. Всё замерло.

Надо полагать, снотворное подмешали в манговый сок за обедом… Проспав и вечер, и ночь, бешено голодным встав поутру, Фурсов привычно взглянул на табло — и колени его дрогнули… Трупной зеленью светилась всё та же цифра 29. Вчерашний день как бы не существовал. Его не засчитали; срок заключения механически удлинился на сутки. Вот она что значит, подписка о ненарушении внутреннего распорядка! Режим категории М (может быть, мягкий ?) предлагал прожить сутки вторично и быть при этом паинькой. Чтобы 120 дней ненароком не превратились в 240 или 1200…

О дальнейшем Генка говорит скупо, скомканно, — он неистово самолюбив. Надо полагать, в оставшиеся дни бунтарь безропотно лепил биопьютерную клетчатку, по сигналу спал, принимал душ и поглощал вкусные, сбалансированные диетологами блюда. Скоро повалил снег. Когда Фурсов начал обращаться к незримому собеседнику и отвечать себе другим голосом, кто-то поопасался за его здоровье и стал передавать в камеру развлекательные программы телевита. Среди весёлых фантомов он успокоился…

Наконец, Балабута освободили. В приёмном покое другая, еще более лощёная и холодная барышня прочла наставление. Гражданин Фурсов свободен, он может жить где угодно и заниматься любым делом. Но пусть знает: повторное причинение вреда человеку или животному судьи могут счесть знаком глубокого психического расстройства. А это повлечет за собой нейросанацию, глубокую «чистку» подсознания от агрессивности…

«Режим М» согнул Балабута надолго. Не менее года он прожил смирно: нанялся на постоянную работу — оператором станции зарядки и ремонта мобилей; даже собирался жениться на тихой блондиночке-латышке, хозяйке маленького кафе при станции. Затем — буйно, сокрушительно взыграло прежнее. Так некогда пьяницы, «завязав», однажды срывались и начинали пить куда злее, чем до рискованного обета.

Из-за сущей, по-видимому, чепухи Фурсов сцепился с главным диспетчером. Ночью Генка поколдовал с программами; и вот, перед рассветом, когда вокруг не было ни души, станция обратилась в шаровую молнию. Куски четырёх мобилей, ждавших ремонта, раскидало по всей горизонтали…

Итак, бросив свой новый, предоставленный службой движения жилблок и безутешную блондинку, Балабут уединился в музейной зоне Троеречья, в дремучем лесу возле древнерусского града Чучина. Где он, не знает никто в мире, кроме верной Крис и — вот теперь — меня. Иногда Генка, вызвав робот-мобиль, совершает ночные вылазки в продуктовый или промтоварный распределители Ржищева, кое-что берёт, — Кристина сделала ему ЭИ-кредкарту на предъявителя… От редких случайных туристов хранит его энергокупол, искривляющий лучи света. Звуки купол тоже поглощает, можно под ним хоть гранаты взрывать…

Вот сварен на электроплитке чай — мутноватый, с молодыми земляничными листьями. Со вкусом отхлебнув из своей кружки, отогнав наглого овода, Фурсов заявляет:

— Но, честно говоря, мне здесь поднадоело… Хочется сменить реальность.

И, резко встав, так, что хрустнули ножные кости, а в кроне дички умолк испуганный певец, Генка декламирует:

— Раззудись, плечо, размахнись, рука…

— Эй, ты, бочка протухшего жира! Никомед, я к тебе обращаюсь!..

Услышав за спиной дружный смех, трактирщик обернулся, словно домашний кабан, внезапно вспомнивший, что его предки были вепрями. Левкий, по обыкновению, лежал, опершись на локоть, на подстеленном плаще-гиматии, а вокруг него толклись эти юные подонки и среди них, увы, сын стратега Метрокл. Позоря знатного отца, бездельник задирал хитон и вертел перед Никомедом своей румяной задницей. Вся компания только и ждала скандала. Сдержавшись, толстяк нарочито сладким голосом спросил: