Инна Шульженко - Вечность во временное пользование

Кроме ушедшей.

И тогда утратившие, потерявшие, проебавшие, предавшие любовь одинокие бывшие любовники выходят из-под своих крыш в город, как нежить из гробов.

Виски давно не видел его таким.

Наблюдая с охотничьим прищуром с высоты своей благополучной эмоциональной невовлеченности за потенциальной бархатноглазой косулей на тоненьких ножках, он искал и находил партнёрш, как и он сам, ничего от него не ждущих, кроме отличной ночи вдвоём. Ну или втроём. Сердцеедом он не был и ни от чьих мучений удовольствия не получал. Иногда его одноразовые подружки могли неожиданно перезвонить с предложением повторить, и тогда, аккуратно прозондировав, не надумала ли дама разыграть пылкие чувства, он мог согласиться – и ещё, и ещё раз. Секс сам по себе настолько прекрасен, что портить его «отношениями», всей этой смесью манипулятивных уловок для идиотов и тендерными животными инстинктами совершенно недопустимо. Для меня – а вы как знаете.

Поэтому, надравшись, он не стал откладывать дело в долгий ящик и позвонил одной из таких старых подруг по отличному техничному сексу.

Она была рада его слышать, хоть и ответила только на четвёртый звонок, сообщила, что сию минуту занята, как ты сам, наверное, понимаешь, с другим, и вообще лучше договариваться заранее. Хотя бы за пару недель. Но, услышав мычание в ответ, пообещала приехать завтра.

Виски, подстреленным лосем пробежавший от рюмочной до рюмочной несколько аррондисманов, решил теперь не торопясь прогуляться обратно до дома.

И совершенно другой город вдруг открыл ему свою душу: в вечерних кафе сидели покинутые женщины, натужно хохочущие в попытке зацепиться за действительность или, наоборот, молча провалившиеся на дно самих себя; на бледных лицах следом от выстрела горит сжатый рот, и невидящие глаза смотрят в пустоту перед собой. Мимо него шли в свои пустые жилища опустившиеся мужчины, на лбах которых горело «меня никто не любит, а мама умерла!». Во дворе с распахнутыми воротами дремал в инвалидной коляске забытый внуком старик с пледом на коленях. За столиком на улице очень юная мама с досадой и жалостью отчаянно смотрела на своего ребёнка, нетерпеливо запихивая в слюнявый ротик маленькие кусочки торта. На остановке автобуса полубезумная старая мадам с выкрашенным в цвет йода пухом на голове двусмысленно лизала мороженое и ловила отводимые взгляды прохожих.

И повсюду из темноты светились лица, искажённые чувствами: ещё надежды или уже отчаяния, склонённые над экранами телефонов и планшетов и подсвеченные ими. Как если бы всех «читающих послания» мировой живописи переписали в сегодняшнем дне.

Повсюду были живые люди, не понимающие, как жить, как справляться с жизнью, особенно если ты один.

Виски шёл по городу и с пьяным, почти слёзным умилением думал: ты такой же, как прежде. Ты не меняешься вообще, как тебя не порть. Это мы, мы стекаем по тебе, как струи дождя по твоему лицу – и всё, и нет нас. И вся жизнь – и есть эта струйка: от рождения в небе до смерти в земле… Ну я, блядь, и накидался. Ну точно же: вечность – вот она и есть! Это мы, как мухи: влетели в неё, как в комнату, и вылетели. А она и дальше всё та же вечность, только уже для других.

Люксембургский сад, где он как раз докуривал сигару, развалившись в железном креслице, закрывался: звонил звонок, выразительно прогуливались полицейские, и вместе с остальной припозднившейся публикой он направился по центральной аллее к выходу.

Летний вечер и белое покрытие широкой дорожки сыграли с пьяным Виски в оптическую игру, причудливо изменили угол его зрения, расширив и исказив его. Он словно бы увидел и себя, и парочки, и семьи с маленькими детьми, и чернокожую няню с младенцем в круглой коляске, и высокого грузного старика в светлом плаще, и главное – неожиданную длинную вереницу маленьких девочек в одинаковых тёмных платьях, ступавших этими своими маленькими ножками в одинаковых чёрных туфлях, под предводительством и в сопровождении двух католических монахинь! Всё это он увидел как бы немного сверху, словно стал вороном или витютнем и оказался на одном из обрамляющих аллею каштанов, в картинку не попадающих: нет-нет, только бредущие к чёрным прутьям ворот по белому листу аллеи фигурки…

Десять дней он, не разгибаясь и не откликаясь на звонки, письма и автоответчик, рисовал эти новые для себя фигуры, их язык тела, неподвластный ему. Графика и её изначальная лаконичность требовали от него известного аскетизма, и впервые за многие годы Виски, славный своими безошибочными, сразу набело, почти без черновиков, сразу тушью линиями, отшвыривал и отшвыривал листы с эскизами, с каракулями, непластичными и кукольными подобиями того, что он видел и чего добивался. Эта публика оказалась неприступнее и сложнее символических девичьих фигурок в юбках-колоколах на его парижских рисунках.