Инна Шульженко - Вечность во временное пользование

Дальше – больше: с просьбой прорисовки своего куска торта под благословенным именем «Лютеция» к нему обратился известнейший старинный парфюмерный дом. Рисунки с кондитерским кусочком своего собственного Парижа стали настолько популярны, что он не успевал отрисовывать всё новые и новые районы и кварталы города. Но когда к нему с заказом нарисовать свой особняк, вписанный в кружение османовских зданий шестнадцатого района, обратился представитель арабского шейха, Виски призадумался: а не дал ли он маху?

Реклама же заказала просто врисовать в эти улочки героинь Висковски, и в чёрно-белой ажурной каллиграфичности зданий и балконов Парижа на рисунках забегали анимированные алые беретики и поцелуи, чёрные чулки и чёрно-белые полоски широких юбок и узких лифов, – так появилась ставшая классической реклама авиакомпании.

С бывшими жёнами он дружил, детей баловал и давно жил один в своё удовольствие в маленьком домике на Сен-Жорж, частенько отправляясь после работы в студии в город – на всевозможные встречи, ужины, вечеринки и вернисажи, и никогда не возвращался в одиночестве.

В общем, этот город в присущей ему манере саркастично обожал Висковски, а Висковски обожал этот город: вдохновение на его улицах повсюду стерегло и ждало его – и даже сердилось на опоздания.

Его вдохновение сидело за столиками кафе, пило кофе или вино, вкусно вымакивало свежим багетом душистую подливу с тарелки – вполне возможно, что с его рисунком, – и с аппетитом обедало; вдохновение трещало на божественном языке в телефоны, курило, оставляя на фильтре отпечатки помады с белыми прожилками, похожие на лепестки мальвы; вдохновение бегало трусцой или валялось на травке в парках, примеряло платьица или очень открытые сандалии в магазинах; вдохновение ехало в автобусе, большой океанической белухой проницающем толщу узких улиц; его вдохновение целовалось в парках, в садах, в метро, в будке, где делают моментальную фотографию с четырёх ракурсов, под утро его вдохновение рисовало нетвёрдой рукой карандашом для глаз в туалете ночного клуба на Гранд-бульварах плачущую мордочку и приписывало «Париж – город любви!». И в каждом здании, под каждой крышей, в каждом окне, в каждом автомобиле и в каждом отеле любимого города его вдохновение либо любило кого-то в эту самую минуту, либо ждало любви, либо любовь оплакивало и зализывало раны.

Баловень судьбы, неутомимый ловелас и пьяница, Виски умудрился сохранить к своим шестидесяти годам здравый и острый ум. Любя едва ли не календарное количество женщин в год, он, конечно, мог бы совсем перестать понимать, о чём вообще всё это – все эти телодвижения, но даже когда не он управлял ночью, а ночь управляла им, и животные, почти бессловесные фрикции и многообещающие показательные прелюдии к ним не предполагали никаких отвлечений от самих себя, он получал непреходящее удовольствие в том числе интеллектуальное, эстетическое, в его собственном смысле даже религиозное, просто уже от того, что она устроена – вот так, таким вот порядком, таким вот именно образом, такие вот составляющие, сочленения и крепления придуманы и великолепно, восхитительно организованы в устройстве самки человека; превечно анатомически одинаковые и всегда совершенно различные в отдельно взятом женском теле, вот здесь они сходятся, а вот здесь наоборот: руки и ноги, бёдра и плечи, ключицы и лопатки, локти и колени, – божественные радиусы и хорды всех этих окружностей и сфер здесь раскидываются в шпагатные диаметры, а здесь спиралями закручиваются в потайные ходы самих себя, а здесь и сейчас вдруг только что раскрытый веер складывается в сжатую невидимую линию, – и в какой-то миг, на пике этого многосоставного слияния может показаться, что только он, Виски, и есть тот болт, что хоть как-то соединяет и удерживает вместе эти части прекрасного целого и что без его сцепления и резьбы они готовы и могут в любой момент распасться и улететь прочь, как обрывки рукописи невосстановимой или рисунка сновиденного.

Или бабочкой из коллекции – без его энтомологического шпиля.

Совсем как витрувианский человек Да Винчи: обнаженный мужчина, вписанный в круг, – но в картине мира по-Висковски пропорционирование было вторичным, а вот круг – женское начало, в котором, как в Мировом океане, вольготно плывёт раскинувший конечности чувак, – первичным.

Как зовут их на самом деле – совершенно неважно, тем более они постоянно врут: меняются именами или сочиняют совсем левые, по настроению или по ситуации. Например, одну зовут Фло, вторую Од, третью Уна и четвёртую Рошель: нумерация эта тоже сплошная условность, но благодаря ей видно, что всех вместе по инициалам можно звать FOUR – четверо, четыре, четвёрка. Они почти никогда не действуют по одиночке. Личное пространство имеется у каждой, но оно скрыто за такой густой завесой светомаскировки и подвергнуто таким шифровальным обработкам, что даже никто из них не очень-то в курсе, что там у остальных делается на приватной территории.