Джон Райт - Золотая Трансцендентальность

Ибо Феникс сбрасывал скорость. Изображение перевернулось — на самом деле корабль летел кормой вперёд, испуская перед собой столп невообразимого пламени.

И сопровождающие корабли не "падали назад" — их, наоборот, запускали вперёд, ведь они не могли тормозить с такой же силой, как Феникс. Примерно так же во время балета парашютисты прыгают с форой вперёд первого воздушного танцора, пока он не расправит крылья.

Ускорение падало — убыло с девяноста g до пятидесяти за несколько секунд. Больше девяноста корабль не переносил, да и перед таким испытанием обязан был себя укрепить (в этом он от Фаэтона не отличался). Если отключить тягу разом, сотрясение окажется слишком велико.

На самом деле, резкие изменения тяги (так называемые рывки) гораздо опаснее, чем само ускорение. Как там Феникс — справлялся?

Фаэтон переключился на внутренние камеры и увидел себя — на мостике, лежащего в капитанском троне, укутанного в броню. По левую руку, на символьном столике — шкатулка воспоминаний, а под столиком находился золочёный корпус переносного ноэтического прибора. Справа — отчётная доска, на неё передавались многослойные изображения занятого разными делами корабельного сознания. Под доской оказались длинные, тонкие ножны. Украшающая рукоять меча кроваво-красная кисть в сверхвысокой гравитации повисла отвесно — как сталактит.

Экипаж манекенов (к перегрузкам стойких) нёс вахту перед энергозеркалами на возвышающихся вложенными кольцами балконах.

Куклы служили символами — программы в доспехе Фаэтона могли улучшить разум до такой степени, что можно было воспринять и понять все показания корабля разом, без упрощений. Процедура называлась навиморфозом, или капитанским расширением, и она сращивала с кораблём, даже превращала в корабль: напряжение каркаса ощущалось бы болью в новых костях, роль нервных импульсов исполнят энергетические потоки, сердцем забьётся движок, мышцами станут моторы, и каждая неполадка миллионов систем обернётся болью, или судорогой — зато здоровый полёт принесёт наслаждение.

Нет, пока не стоит — обстановка неясная. Лучше побыть человеком. Сколько он проспал? Последнее, что он помнил чётко — Орбитальную Станцию на Меркурии. Там была эта чу́дная девчонка Дафна — та, которая пришла за ним. Потом — мостик. Обсуждал что-то — план, стратегию.

Зрительная клеточка на наплечнике показала шкатулку памяти. При сверхтяжести он пошевелиться не мог, и крышку открыть тоже, зато надпись на ней читалась:

"Амнезия временная, вызвана травмой от перегрузок. Программа настроена вернуть память при необходимости. Внутри, к вашим услугам — навыки управления зондами. Защити Ойкумену. Не верь никому. Найди Ничто."

Непохоже, что это он писал — от себя он ждал красноречивости там, или старомодности. Видимо, Аткинс подписывал.

Унылый тип, этот Аткинс. Жизнь у него тоскливая, это наверняка. "Хорошо, что я не такой," — подумал Фаэтон на мгновение.

Латы переслали обращение к манекенам экипажа:

— Что происходит? Что случилось?

Армстронг ответил по-английски:

— Полёт проходит согласно плану. Все системы исправны.

Ганнон отчитался по-финикийски:

— Шесть раз по десять наших весов давит нас. Мы падаем, и мы замедляем падение. Огненный хвост пылает ровно впереди нас. Нос направлен на заходящее солнце.

(Это потому, что корабль тормозил и летел задом наперёд.)

Включились сотни внутренних зрительных клеток, и Фаэтон увидел ядро реактора, поля корпуса, распределители топлива, питающие токи и конвекционные вихри двигателя, а ещё глубже — нестерпимое сияние субатомных реакций. Появились изображения микрокристаллических структур главного топливозагрузчика, вместе с данными о полях, которые искусственно усиливали слабое взаимодействие, которое, в свою очередь, удерживало громоздкие макромолекулы вместе.

Показания не врали — могучий звездолёт работал исправно.

Одиссей изрёк гомеровским гекзаметром:

— Ярко, узрите, во мраке ночном, винночёрном блистает

Взору отрадное зрелище нужной нам цели далёкой.

Ждите, прибудем мы скоро: представь, как умелый оратай,

Утром, ещё не уставший от тяжкой работы, прорежет

Плугом своим по кормилице-почве боро́зду, длиною

Пять раз по сотне шагов — так же Феникс управится споро,

До окончанья труда земледельца мы ступим на пристань.

Сэр Френсис Дрейк добавил на английском:

— Посудина крепкая, и путь добрый — ни скалы, ни недруга, ни горя впереди не видать. Гавань покойна и чиста.