Вацлав Кайдош - Барьер

Артура и повседневно делили с ним застолье. На большом, только-только зазеленевшем поле съехалось несколько сотен дворян и тысячи свободных бриттов, расставили шатры, из тех шатров вырос целый город; по ночам меж шатрами полыхали костры, раздавался громовой мужской хохот, слышалась забористая брань, туда-сюда скользили женские тени. Однако же стука мечей покуда не было слышно: Артура власть признавалась всеми, его особу чтили высоко да и воинов немало присматривало за порядком.

Открылся турнир обычаями освященной церемонией: взбивая подковами пыль, лошади торжественно вынесли на поле своих седоков, рыцарей и простых дворян, их панцири сверкали в лучах весеннего солнца, реяли знамена. Прозвучали вызовы, герольды прокричали порядок и дни поединков. Затем последовало всеобщее сражение, великая свалка, и «были плач и рыдание», а вернее проклятия, когда неудачники, перекувырнувшись через хвост своей лошади, лягушкою шмякались в пыль. Истинные рыцари ни во что не ставили эти стычки, им было даже известно, кто и за сколько золотых соглашается быть поверженным наземь –

торг начинался иной раз уже во время учтивых взаимных приветствий и продолжался в разгар боя. Дикий нормандец и стройный бургундец с семипольным гербом препирались чуть ли не в полный голос:

– Сорок золотых.

– Даю двадцать…

Их щиты гудели под весьма умеренными, впрочем, ударами булавы, а нормандец, носивший на гербе море и небо, тем временем, не слишком стесняясь, шипел:

– Двадцать пять…

Бургундец, с силой рассекая своей булавой воздух, бросал в ответ с презрительным смехом:

– Тридцать!

– Ладно, пусть будет тридцать, ведьма тебе в бок!

– Да сильно-то не бей!

– Получай!

И бургундец навзничь летел с коня. А вечером они пили вместе.

Игра и подлость! Но Артур, этот одержимый, света белого не видевший из-за неотступных мыслей о своем позоре, ни о чем таком не подозревая, величественно восседал впереди своих рыцарей, которые – к чести их будь сказано – с отвращением поглядывали на дешевую ярмарочную забаву.

– Экая глупость! – пробормотал сэр Саграмор и, отворотясь от ристалища, вступил в беседу с другими рыцарями короля Артура. Да только тут же опять повернулся к турнирному полю. Ибо поднялся вдруг Ланселот, сидевший подле ложи короля и избранных его рыцарей – он не имел еще права на место в самой ложе, – и в ту же минуту на арену выступили четыре герольда с фанфарами (их-то увидев, и встал Ланселот), в пурпурных плащах, дерзко выделявшихся на почти белом песке, и раздался трубный сигнал «внимание!». Следом за трубачами на могучей, раскормленной лошади выехал герольд-глашатай, почтительно склонился перед Артуром и, подняв руку, возвестил:

– Ланселот, сын Годревура, из подневольной судьбы в свободное звание вознесенного, а потом и дворянством пожалованного, бросает вызов всем рыцарям Круглого стола и призывает их сюда, на ристанье, в том порядке, какой им будет угоден, биться же готов тем оружием, какое они выберут сами. Вызов его теряет силу после первого же понесенного им в честной битве поражения. А так как он высоко чтит, уважает и любит сих рыцарей, то и вызывает их не на смертный бой, а лишь до тех пор, пока один из противников не сдастся либо не будет повержен наземь.

Единственное его желание – показать господину нашему

Артуру, коего он любит и почитает, что уже достоин рыцарского пояса, плаща, перчаток и меча! Так приказал мне возвестить господин Ланселот, сын Годревура!

Горе-рыцари, только что красовавшиеся на арене, онемели, услышав могучий вызов, видя перед собою тех, к кому он относился, зная их силу и доблесть; однако люди свободного знания и простые дворяне громогласно славили

Британию и дружно просили короля Артура дозволить беспримерное ристанье, каскад поединков, если, конечно, он состоится. Ланселот стоял у перилец подмостков, ниже королевской ложи, но выше свиты, и ждал. Он дожидался тишины. Между тем наверху, в ложе, происходили странные вещи. Прославленные рыцари недоуменно переглядывались, Артур растроганно бормотал: «Ах ты, чертенок, щенок, гордец!» – а королева Гиневра устремила на Ланселота пристальный взгляд. И, так как не увидела в его чертах ни дерзкого юношеского бахвальства силой, ни дикого трепета непомерной гордости, а разглядела, напротив, скорее горечи исполненное спокойствие, – лицо ее вдруг жарко запылало. «Он победит!»

Ланселот стянул с правой руки окованную железом перчатку и бросил ее на пустую арену.