Ник Харкуэй - Гномон

— Он был главным?

— Нет, женщина.

— Какая женщина?

— Имени мне не называли. Я не ей подчинялся, а ему. Но она была специалистка, всем заправляла. Пришла в перчатках и марлевой маске, ушла, когда все закончилось. Холодная словно камень. Вот какая ирония.

— В чем тут ирония?

— Они называли себя Огненными Судьями. Я сказал, мол, корпоративы у вас наверняка огонь. Даже не усмехнулась.

Вот и всё, несколько слов. Диана Хантер была из Огненных Судей. Пошла против своих? Или она одна сохранила верность, а остальные предали?

— А что вы можете сказать про Дорожный траст?

— Слышал о таком. Это правительственная контора, тут даже мелкий шрифт читать не надо. На все есть разрешения, все оформлено, все для общего блага. Так и взялись за дело.

— И?

— И ничего. Ее там просто не осталось достаточно, чтобы восстановить личность. Терапевтическое удаление, но она не умерла, и так все же лучше, чем было прежде. Конец, спокойной ночи. Такая жизнь у врача. Против Бога счет не пишется, потому что он жульничает.

— Но потом было дознание Дианы Хантер.

Эмметт резко поднимает взгляд:

— Да.

— Она умерла.

— Да.

— И Смит снова приходил.

— Не думаю, что он хотел ей смерти, если вы об этом думаете.

— А чего он хотел?

— Хотел что-то получить. Очень хотел. Но не смог.

— Он упоминал об Огненном Хребте?

Эмметт колеблется:

— Может быть. В какой-то момент он ей что-то шептал, я только половину расслышал. Может, он и говорил «Огненный Хребет». — Доктор пожимает плечами. — Или что-то другое.

Эмметт снова кашляет, Нейт видит кровь на его платке.

— Омерзительно, — говорит он. — Я знаю. Но все будет хорошо. Медленно, но верно, так они мне говорят.

— Я рада, — отвечает Нейт, а потом: — У вас отравление каким-то хлорорганическим соединением. Не саркоидоз и не сифилис.

Он кивает:

— Да. Я знаю. Я же врач.

— Вы должны кому-то сказать.

— Не нужно. Вы ведь уже здесь.

— Я имею в виду, вам нужна медицинская помощь.

С жуткой кровавой улыбкой он указывает на свой «акваланг».

— Мне ее оказывают, инспектор. Так написано в моем личном деле. И что, если мое заболевание все-таки заразное? Я бы не хотел, чтобы моя жена тоже заболела. А это некоторым образом подразумевается ситуацией, не так ли?

Он снова хмыкает.

Некоторое время оба молчат. Инспектор слушает хриплое дыхание Эмметта, слушает, как он втягивает воздух из акваланга. Потом встает, и он провожает ее до двери.

— Задай им жару, — говорит он на прощание.

С верхней площадки трамвая Нейт смотрит на низкое и белое зимнее солнце.

— Вам будет спокойнее знать, что доктор Эмметт идет на поправку.

— О да.

— Вы выразили беспокойство, его личное дело направлено на проверку терапевту высшей категории. Симптомы и назначения были подтверждены. Ему скоро станет лучше.

Инспектор кивает:

— Конечно.

Трамвай останавливается неподалеку от ее подъезда. На единственной известняковой ступени сидит группка бразильских туристов. Они виновато смотрят на нее, будто совершили какое-то преступление, и убегают искать другой насест.

Она почти вошла. Где-то там стоит принадлежащая ей кровать. Удобная и привычная. Мысль о том, чтобы в нее лечь, обладает отчаянной привлекательностью. Как только она поднимется по лестнице и откроет дверь, можно будет наконец расслабиться, пусть и ненадолго.

Но Нейт садится на ступень у подъезда, где только что сидела юная девушка, и начинает плакать.

Поначалу она готова приписать внезапный и не свойственный ей всплеск эмоций усталости и, вероятно, посттравматическому стрессу. В конечном итоге за последние несколько дней ей пришлось осознать очень много плохих вещей. Естественно, это вызвало негативную эмоциональную реакцию. А может, дело в ярости: Нейт упустила подозреваемого и одного из ключевых информаторов, а такое с ней нечасто происходит. Лённрот играет с ней, водит за нос; у нее столько информации, которую надо собрать воедино, и не в Лённроте дело, точнее, не только в Лённроте. Нейт чувствует опустошенность, будто играет себя как роль, а не живет по-настоящему.

Это дело. Она столько знает, почему же чувствует, что все еще ничего не понимает?

Может, поэтому она сейчас плачет: это профессиональное унижение, а не гнев, стыд или усталость. Ее жизнь не предполагалась такой. Она не такая. Не волк-одиночка, как бы ей ни нравилось им притворяться. Она — верный помощник. Только теперь выяснилось, что ее хозяин неверен, и ей больше некуда идти, лишь домой.