Ник Харкуэй - Гномон

Раньше мне не приходилось использовать этот мозг, чтобы двигать тело. Невольная вневременная перестройка повлияла на проприоцепцию не меньше, чем на остальное, и мускулы сокращаются как попало, и я падаю обратно в кресло. Я пробую снова и снова. Дюжину попыток спустя встаю на ноги. Я поворачиваю голову до упора налево, потом — до упора направо. Трясу головой. Голова — тяжелый груз в нестабильном равновесии человеческого тела. Сможешь удержать голову — сможешь ходить. Не справишься — упадешь.

Как младенец, я учусь держать голову. Только быстрее, потому что я — огромный и древний разум, рассыпанный по десяти тысячам нейроинстансов, мне не впервой переобучаться. Так я себе говорю.

Я падаю.

Я встаю и пробую снова. Снова и снова. Падать больно, но есть чувство победы. Маленькая боль, местная боль и результаты. Я — мужчина, который учится ходить после того, как у него что-то случилось с хребтом. Я — женщина, которая снова учится управлять телом, после того как у нее из головы удалили опухоль. Я уравновешиваю две половинки рассеченного мозга.

Я падаю. Я встаю. Я пробую снова.

Я учусь держать голову.

Я хватаюсь за деревянный подоконник и чувствую холод. Лондон тоже смотрит на меня через стекло. За гулом электрорикш я слышу шепот линз, камеры ловят призраков в струях дождя.

Я поднимаю руку, одну за другой, чувствую основные мускулы в животе, пояснице, груди. Когда стою, я чувствую, как мои бедра напрягаются под грузом. Чувствую, как меняют положение стопы. Когда приходит глубокая уверенность, я делаю шаг. Я — голем, глиняный автомат. Я робот. Но я себя контролирую.

Я делаю шаг, и он получается ловким и сильным.

Примерно час я медленно хожу по комнате, потом выхожу и иду по улице. Когда меня что-то застает врасплох, я себя странно чувствую: словно меня тянет обратно в черноту стекла. Дважды мне приходится останавливаться — когда машина взбивает лужу в воздух, и узор света и отражений такой сложный, что я чувствую себя пузырьком и перетекаю внутри в неправильном направлении; а потом со мной кто-то заговаривает, громко и внезапно. Я поворачиваюсь и бегу, а потом понимаю, что могу бегать, прыгать, кричать и петь.

Я бегу по мокрым черным улицам и чувствую свободу. Мне холодно, я бегу домой, принимаю душ, сплю и начинаю сначала. Ем на кухне, сплю, когда приходится. Мне нужно не так много сна, и это хорошо, потому что не совсем понятно, куда я деваюсь при этом. Непонятно, вернусь ли я. Но возвращаюсь.

Я тренируюсь писать от руки. Полезно для координации движений и мелкой моторики. Это связывает мысли и пальцы — длинные белые пальцы, тонкие, но удивительно сильные. Привычная конструкция инстанса Загрея. Моего инстанса. Но для него здесь есть место. Он привязан к непрерывности этого места. Загадка — это сила. Магия — призывание имен и сил неизвестных: слово «оккультный» значит просто «спрятанный».

Загадка.

Я пишу «хватит разрываться» — torn no longer — снова и снова на листах бумаги. Левой рукой. В зеркальном отражении. Привязываю разум к телу. Выхожу на улицу, бегаю, смеюсь. Дождь идет почти каждый день: иногда теплый, иногда холодный. Мир жив — и я тоже. Регно Лённрот, хватит разрываться. Regno Lönnrot = torn no longer. Все зависит от того, в какую сторону читать и в какую сторону идти.

Только через неделю я замечаю, что камеры не смотрят на меня: когда подхожу, они отворачиваются. Я играю с ними, флиртую. Они меня не замечают. Настойчиво игнорируют, считают, что меня не существует, решительно создают в мире дыры, где я могу не существовать.

Изысканное безумие.

Я пью чай — невидимо. Краду мелкие вещи, граблю дома. Покупаю старые книги в пыльных обложках и вдыхаю аромат прошлого. «Шенд и Компания», но кто это — компания? Мираж, говорит он. Удобная и приятная фантазия.

Я слушаю музыку. Много музыки, новой и старой, странной. Я совсем не понимаю музыку. Я понимаю истории, сюжеты, но язык музыки для меня темен. Потом я сижу внутри старой насосной станции у реки и слушаю, как один человек их сплетает воедино: рассказывает про старого Баха и его дуэль с Фридрихом. Чудесно. И куда прекраснее оттого, что ответный выпад Баха оказался больше, чем просто ударом. Чтобы понять ответ композитора, монарху пришлось изменить собственную личность, наполнить свой ум теми вещами, которые Бах полагал для него необходимыми. Переписать собственный код.

Я ищу пределы дозволенного и не нахожу их. Моя белая кожа блестит в стекле витрин, в окнах домов, в полированном металле машин, но никогда не попадает в поле зрения вездесущих камер. Никогда, совсем никогда.