Андрей Ракитин - Химеры Эрлирангорда [фрагмент]

Алиса, не глядя, протянула руку к подносу и отхлебнула уже остывшего кофе из носика кофейника. Глаза у Феличе сделались совсем несчастные.

— Плебейские замашки у королевы — это стильно, — заметил Канцлер, вовремя заслоняясь от летящего в голову кофейника.

— Моне следовало только приказать, — проговорил Феличе.

— Я никогда в вас не сомневалась. — Алиса рухнула в кресло и повернулась к канцлеру. — Бегать мы не будем. Причин не видим.

— А зря. — Канцлер задумчиво созерцал кофейные пятна на рукаве. — Вторжение, усугубленное попыткой узурпации власти…

— Вторжение? С чего вы взяли?

Канцлер обеими руками взмесил шерсть на черепе. В глазах его поселилась тоска: это когда нужно что-то объяснять, а не хочется.

— Э… мнэ… Ежели государыня сейчас выдаст Малому Капитулу сбира, стрелявшего сего дня на площади в Магистра Ковальского, или хотя бы назовет его имя, я готов подтвердить, что Вторжения нет и не будет. В обозримом будущем.

Алиса молчала.

— Ну вот, я знал! — Канцлер развеселился. — Я еще на площади знал, что никого не найдут. Вы дура, но не убийца.

— Спасибо, — с иронией ответила Алиса.

Ей стало холодно, несмотря на растопленный камин. И Канцлер пялится, как сумасшедший филин… все смотрит и смотрит, хоть бы глаза отвел из приличия. Алиса прижала ладонью подбородок, чтобы не стукнули зубы.

— Допустим, — сказала она, — допустим, Вторжение. Отражать его нам нечем. Вернее, некем. А вот узурпация… кстати, а кто узурпатор?

— Народ подозревает, что вы, государыня.

— И вы тоже?

— Я присягу давал, — сказал он глухо и отвел глаза.

Они замолчали. Было очень трудно говорить, а главное, незачем. Потому что с человеком, который не стреляет тебе в спину только лишь из соображений чести и собственного достоинства, сложно иметь дело. Спасибо, что вообще не стреляет.

— Мы введем войска, — сказала Алиса. — Благо, они тоже давали присягу.

Он сощурился удивленно и недобро.

— Это приказ? Я обязан исполнять?

— Исполняйте.

Часам к одиннадцати по венам, вместо крови, плавал чистый кофеин. Причем исключительно контрабандный. Поскольку, как утверждали пришлые из-за Ворот, «в Европе не растет кофе». Сигаретный дым висел под потолком плотным синим туманом, и оттого все, что происходило под ним, казалось сном сумасшедшего. Как будто под толщей болотной воды жили и двигались чьи-то, по большей части, человеческие, тени, и их можно было разглядеть в черное оконце трясины.

Мужчина сидел, забившись в дальний угол кухни, и рассеянно наблюдал, как, подсыхая, покрывается трещинами на дне чашки кофейная гуща. Беседа вокруг шла фоном, выплескивая на поверхность островки слов и осколки жестов, общий смысл ускользал. Оставляя человеку неясное ощущение, что этот текущий мимо него разговор и есть то самое связующее звено между событиями дня и кристальной ясности эпизодом сегодняшнего вечера. Эпизод выглядел следующим образом. Человек сидел на стуле, положа руки на спинку, а голову — на руки, рубашка, разрезанная на спине, свисала вниз клочьями. И какая-то девица сомнительных моральных устоев с ловкостью фокусника ковырялась прокаленным на газовой конфорке кухонным ножом у него в ране (Значит, и рана была?). Боли он почему-то не чувствовал.

Девица выковырнула и положила на стол, на фарфоровое блюдце, пулю. Серый кусочек свинца с глухим звоном откатился к щербатому краю, заслонив собой рисунок: перевязанный золотой лентой букетик фиалок и виньетка фирмы «Гарднер». Прочее утонуло в тумане.

— Вам что, плохо? — спросила девица. Он кивнул утвердительно, и она полезла в висевший над плитой шкапчик. Долго рылась там и звенела склянками, после, шевеля губами, как древняя старуха, накапала в чашку лекарство.

— Это что, валерьянка?

— Самогон из королевских подвалов. — Девица огрызнулась без всякого удовольствия и протянула ему лекарство. Но отдать не успела, так и застыла с вознесенной рукой.

— Мета, радость моя! — патетически возгласил возникший на пороге кухни всадник Роханский.

— А не пошел бы ты?..

— Не препятствуйте детям приходить ко мне, — с некоторой угрозой в голосе заметил Канцлер.

— Детям — ладно, пускай приходят. А ты катись.

— Очевидно, дети — это я, — сказал Даг, выглядывая из-за хилого Канцлерского плеча. — Так что, если верить прекрасной моне, я могу остаться. — Он оглянулся на Всадника: — А вы ступайте, друг мой, посидите где-нибудь. Здесь все-таки живые люди. Авось не съедят…