Огюст Вилье де Лиль-Адан - Избранное

Будь она богата, она занималась бы этим разве что от скуки, да и то игра в карты, скажем, с ее точки зрения, куда занимательнее. Этот голос, чарующие звуки которого наполняют таким глубоким смыслом каждое произнесенное ею слово, не более как полый, бездушный инструмент: это ее средство заработка, она пользуется им за неимением другого, более благопристойного занятия и ждет не дождется, когда сможет от него отказаться (благоразумно успев с его помощью составить себе состояние). Упоительная иллюзия славы, восторженные порывы воодушевленной толпы — все это, с ее точки зрения, пустые забавы бездельников, которым великие артисты, как она считает, служат просто «развлечением».

Сожалея о своем грехопадении, женщина эта менее всего оплакивает саму утрату своей девичьей чести — она имеет в виду лишь ту пользу, которую мог бы принести ей сей капитал, сумей она его предусмотрительно сохранить.

Она не стыдится даже перечислять выгоды, которые принесла бы ей мнимая девственность, когда бы все происшедшее с ней удалось скрыть. Она совершенно не способна понять, что эти сожаления как раз и составляют истинное бесчестье и в куда большей степени, чем чисто плотское паденье, поскольку паденье это в таком случае не может не представляться чем-то неизбежным , фатальным, оно предопределено душевным складом той, которая дает себе подобную характеристику.

Разве ее непонимание истинной природы того, что она потеряла или полагает, что потеряла, не делает эту физическую подробность не столь уж существенной.

Когда же эта молодая женщина пала ниже — до или после? Ведь все, что она говорит по этому поводу, более непристойно, чем сам поступок, — разве не рисуется она даже слегка, оплакивая свое пресловутое «падение»? А что до потери чистоты, то, полагаю, в этом смысле она потеряла нечто как бы и не существующее, поскольку у нее нет даже оправдания, что это произошло по любви.

Не имея ни малейшего представления о пропасти, отделяющей обесчещенную девственницу от обманутой девки, она смешивает понятие бесчестия с происшествием сугубо физиологического порядка, которое с чисто внешней своей стороны изначально, Как нечто само собой разумеющееся, включено в общепринятое представление о девичьей добродетели.

Ибо, в конце концов, разве не во сто крат более достойна уважения какая-нибудь девка, которая, вспоминая о своем грехопадении, оплакивала бы при этом одну лишь свою девичью честь , нежели те миллионы добропорядочных женщин, которые стали бы оберегать ее ИЗ ОДНОЙ ЛИШЬ КОРЫСТИ.

Она принадлежит, следовательно, к тому бесчисленному множеству женщин, чей весьма трезвый расчет имеет такое же отношение к женской чести, как карикатура — к подлинным чертам лица, и которые в душе своей охотно согласились бы с утверждением, что эта пресловутая женская честь есть «своего рода предмет роскоши и по карману только людям богатым, которые всегда могут купить ее за хорошую цену»; а это означает, что собственная их честь всегда продавалась с публичных торгов, какие бы возмущенные крики ни вызвало у них подобное утверждение. Уж эти-то дамы тотчас же признали бы мисс Алисию за свою по ее речам! И слушая их, говорили бы друг другу со вздохом: «Какая жалость, что эта малютка пошла по дурной дороге!» О, разумеется, она сумела бы вызвать у них это противоестественное сострадание, которое втайне только польстило бы ей, ибо в устах этого рода созданий упрек относился бы лишь к тому, что вот, дескать, неопытная дурочка так дала провести себя!

До такой степени быть лишенной элементарной стыдливости, чтобы заставлять меня выслушивать такие признания! Хотя бы какие-то зачатки женского чутья подсказали ей, что, даже если исходить из этих непристойных соображений расчета, ей же просто невыгодно этой своей бестактностью убивать в моем сердце всякое чувство, всякое восхищение ею! Такая ошеломляющая красота и такое непостижимое моральное убожество!.. Что же это такое?.. Но тогда… я отступаюсь. Это существо исполнено такого невероятного, такого наивного цинизма, что я не вижу для себя другого выхода, как расстаться с ней, ибо я не принадлежу к тем, кто способен обладать телом женщины, отвергая при этом ее душу.

Решение напрашивалось само собой: сумма в тысячу гиней, которой намерен я был сопроводить свое прощание, должна была стать надежной гарантией того, что я не причиню ей этим особых огорчений.