Наталья Берген - Лаборатория бога

Я резко опустил руку и отстранился. Сделал пару шагов к окну и уронил сначала локти на подоконник, потом голову на руки.

Когда мое дыхание перестало походить на отжимающегося с грузом на спине, Ми-и-ё-ё сказала:

– Я проходила на чердак и уловила что-то новое в тебе. Такого я еще подробно не считывала, – в голосе не было ни дрожи, ни сожаления, – это особенный голод и… я не смогла удержаться.

– Чердак! Отлично. Если не могу укрыться в своей черепной коробке, так хоть спрячусь в коробку ненужных предметов.

И я пошел на чердак.

***

Я держал в руках серебристые часики. В память бросился факт, резкий и неприятный, как запах ацетона. «Я изменил отношение к ней, когда она созналась в симпатии». Женщина, которая смотрела на меня угрюмо-осуждающе, припечатывала к стене тяжелым взглядом… Сплетничала за спиной, распыляла Ритино недовольство. Но факт оставался фактом: неприятие и раздражение как рукой сняло, когда я услышал откровения Изабеллы. И это меня пугало – обнаруживать петельку, выбивающуюся из полотна, в себе, еще страшнее, чем увидеть ее в других.

Я не просто забыл про неодобрение – в минуту растерянности и горя я готов был обнять подругу жены, чтобы забыться. Заправить выбившуюся прядь за ухо, нежно шепнуть слова утешения… И это при том, что я даже не соизволил попрощаться с Ритой под предлогом неприязни к церемонии похорон.

Смесь стыда за свой поступок, малодушия и отвращения к тем, кто, как мне кажется, меня на дух не переносит, не дали мне в последний раз увидеть любимую женщину.

Часы полетели на пол. Я придавил их ногой и услышал хруст – что же, отлично, вещи здесь разбиваются. Разбиваются ли люди? Мой взгляд упал на очки в роговой оправе. К кому я никогда не изменил бы отношение, так это к отцу. После любых откровений. Очки должны были последовать примеру часов, но я почему-то медлил.

Когда я в последний раз пришел к отцу, он выглядел нелепо: сильный, статный в зрелости, близорукий и сутулый в старости он вызывал жалость. Надтреснутую жалость. Через ее трещины просачивалась ненависть. Отец смотрел на меня ушиблено, словно просил прощения взглядом. Сеточка морщин вокруг глаз и роговые очки делали его непохожим на себя прежнего, заставляли жалость насильно вгрызаться под сердце. Он скорее напоминал рассеянного доброго профессора из фильма. Но он не такой. По крайней мере, не был таким. И должен помнить об этом до конца своих дней. Отец провел меня на кухню, разлил нам пиво по стаканам и рассказал про опухоль в голове. Я промолчал. Сильный внешне и мятежно-неустроенный внутренне в молодости, теперь он рассохся, разладился и готов был на исповедь. Я это чувствовал каждой клеточкой. И именно поэтому я встал, бросил пресное «прости» и оставил отца наедине с бутылкой.

Мы больше не виделись до самой его смерти.

Я посмотрел на чердак, трансформировавшийся в коридор памяти, так, будто делал это в последний раз.

Пора кончать с этой вредной привычкой бежать сюда ужаленным кем-то или чем-то.

Пора кончать и с тем, кто всю жизнь позволял себя то жалить, то жалеть.

Если мои струны отвечают за формирование окружающей действительности, то у меня есть для них задание напоследок. Попытка – не пытка. Пытка – существование.

***

Струны, черт возьми, как вами пошевелить, как заставить реальность плыть и принимать нужные формы? Я лежал на полу чердака с закрытыми глазами – нужно было сосредоточиться. Вот он я, со всеми воспоминаниями и заморочками, вот моя пустота, забранная во что-то веское, ощутимое, словно воздух в стеклянной банке. Протягивай руку и утешительно гладь по стеклу или разбей, но больше никак не поможешь. Пустота живуча.

Где же дурацкие струны?

Нащупать струны, завибрировать, заставляя мир рвать меня на куски. Как пламя рвало частички воспоминаний на чердаке, когда отец поджег мамины фотографии. Пламя? А что – неплохая идея. Можно попробовать призвать огонь. Ветер не получилось, но пламя это другое. Оно только уничтожает, а уничтожать легко. Вот и посмотрим, насколько я человек. Правда, задокументировать результат не получится. Даже мысленно.

Я попробовал ощутить внутри вибрации или голод до информации – конструктов, как говорила Ми-и-ё-ё. Как же выглядят, ощущаются эти струны? Выглядят ли они вообще? Ощущаются-то однозначно, иначе как на них настроиться?

Может быть, ярость поможет? Уж ярость – надежная сила. Никогда не знаешь сколько внутренних ресурсов, сил нужно будет потратить на доброе дело, да что там, на один добрый взгляд. Но ярость – только свистни, и она тут. Недавно я чуть было не ударил Ми-и-ё-ё. Что я чувствовал тогда?