В Бирюк - Венец [СИ]

— Н-ну… другой брат твой, Михалко.

— Не-на-ви-жу!

Я не ожидал такой резкой эмоциональной реакции. Аж удивился, «засвистел» подобно Андрею:

— Гос-споди, да за что?! Воин храбрый, командир толковый. Как он нынче своих из-под смоленских вывел. На Роси его любят. Он и сам к степи, к степнякам, к конному бою — с радостью и умением.

— Не-на-ви-жу. Их всех. Змеиное отродье. Об одном грущу: что не придавил тогда. Была надежда, что дорогой помрут или утонут. Не попустил господь. Думал: возле басилевса бездельников, прихлебателей с приживалами, полно — там и присосутся. В Царьграде-то куда богаче, чем у нас. Виноград бы с золота ели, в шелках ходили. Но вот же, принесла нелёгкая змеёнышей. Ух как они поиздевались надо мною в Кидекшах! Батя от сучки греческой в блин масляный расплывается, последнего ума лишается. Что она не скажет — всё делает. А эта… кубло гадючье. Отцову-дедову вотчину у меня норовят отнять. Каждый день гадости какие, обиды да унижения. Да она сама! То потрётся, то прижмётся… С-сука… Такие про меня сплетни пускали… А придавишь болтуна, махнёшь сабелькой… бегут, кричат… «Бешеный! Взбесился!». У меня людей… Стоит друг давний, в битвах проверенный. — Княже! Не виновен я! Поклёп! Лжа! — А тут эти. — А, Андреев? На плаху.

Он заскрипел зубами, вспоминая годы унижений, проведённые при дворе отца при второй его жене, сестре императора греков.

— Улита тогда чудом жива осталась. Я её с детьми к родне в Кучково успел. А из Кидекши следом: возвращайся, лебёдушка с лебедятами, свёкр-батюшка зовёт-кличет. С-сволочи. И всё с улыбочками, льстивенько, сладенько… Не-на-ви-жу.

— Но братья-то причём? Это ж младшие, они в те поры ещё маленькими были. Какие они тебе козни строить могли?

— Строили другие. Матушка их, гадюка семибатюшная. А меньшие так, куклами. — А что это старший брат к молодшему не подходит, даже и глянуть не желает. Уж не задумал ли чего худого?

Он сжал кубок в кулаке. При его силе, взращённой на сабельной рубке, может и смять. Нет, покачал чуть, глядя за движением жидкости.

— Они все такие. Они в этом выросли. Их этим штукам, злобствованию тайному, повыучили. Аспиды притаившиеся, мёдом текущие, ядом сочащиеся. Пока Ростик жив был… а теперь клубок этот… на Русь вольно выкатился. По мою душу.

— Слушай, Андрей, а может их как-то… иллюминировать?

Я показал как именно, проведя ребром ладони по шее. Андрей глянул мельком на мою «наглядную агитацию», снова уставился в кубок. Потом покачал отрицательно головой:

— Родную кровь проливать — грех.

— Ты мне такое уже говорил. Когда просто князем был. Теперь ты государь, с тебя и спрос больше. Сохранишь врагов живыми — отчизне беда будет.

Он продолжал мотать головой. Я попытался надавить:

— Дивно мне. Какая в них родная кровь? От гадюки семибатюшной? — Так это не твоя. От батюшки ненавидимого? Который тебе столько лет врагом был. То тайным, то ещё и явным. И вот его кровь ты бережёшь? Да откуда ж такой закон?!

— Отсюда.

Андрей, глянув на меня, постучал пальцем в грудь и снова уставился в покачиваемый стакан.

— Ты думаешь, не мстилось мне не единожды в те годы, как валится под моим мечом голова отцова? А уж братова… Бывало, что и клинок в руки брал. Спать не мог, наяву грезил. Как я им… и покатилась… в бурьян придорожный. Кусок в горло не шёл. А… не попустил Господь. Уберегла Богородица. От греха тяжкого.

— И чего ж ты делать будешь?

— Чего-чего… Господу молиться. Чтобы избавил меня. И от братьев, и от племянников. Те ведь тоже… духа змеиного поднабрались, злобой отца своего вспоены. Как мы тут сцепились тогда. С братом, с Ростиславом плоскомордым, да с Юрием, который после Туровским стал. «Пойдём воевать! Пойдём! Разорим-выжжем-пограбим». «Воевать» — мне. Они-то на пригорочке издаля под стягами. А в рубку мне идти, людей вести. Они, Ваня, выше мошны своей глаз не поднимали. Ухватить да утащить. Когда я им перечить стал — с саблями на меня кинулись. Обзывали по всякому. Трусоват, де, стал Китай Бешеный, только б к молодой жене под подол лазить. Я-то Ростиславу, братцу своему старшему, припомнил, как он к Изе изменщиком ходил. Как про него прознали, как людей его побрали… А он и не мявкнул. Вояка. Ух как его… Позвонили сабельками. Отец-то нас растащил. Но злоба братова аж дымом вилась. И к сынам его перешла. Его Торцом прозвали, и этих Торцеватыми кличут.

— Та-ак. Братья тебе не годны. Племянники — тако же. Может, от сестёр кого? Остомыслова сыночка?