Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Она налила Пухову чашку, коричневая жидкость источала аромат, Павел Илларионович приблизил к ней нос, втянул воздух и развел руками:

— Не в силах угадать, волшебница. Что вы кладете, каждый раз для меня загадка. Кстати, о загадках, боюсь, что настанет день и наш город станет свидетелем прошлого, его наполнят призраки былого. Слава и позор, блеск и нищета, геройство и подлость. Впрочем, могу ошибаться... Хороший вечер. Есть предложение пройтись по улицам. Даже зайти в музей.

— Вот еще, — недовольно сказал Матушкин. — Я только час как оттуда. Музей закрыт, делать там нечего.

— А сарай? Никогда не забуду тот день, когда вы, трясущийся и бледный, показали мне колесо. Нет, нет, положительно надо туда сходить.

— Вы говорите непонятно и с тайным смыслом, — сказала Мария Гавриловна.

— Я отказываюсь, — Степан Петрович развернул газету, начал было просматривать ее и положил. — Ты хочешь что-то нам показать?

Мария Гавриловна достала из портфеля лист, вырванный из тетрадки.

— Очередное сочинение Ленки Матрасовой. Поразительная девочка. Как-то я сказала на уроке, что среди фольклорных устных рассказов ценность представляют даже самые простые, но обязательно необычные факты. Старушечьи и стариковские суеверия. Без сюжета, без начала и конца. И чтобы вы думали, через несколько дней она приносит мне вот это, — Мария Гавриловна помахала в воздухе листком. — Записала за какой-то старушкой. Хотите послушать? — и она начала читать:

«Давно это было, а может, недавно — дня три. Сижу это я с Агафьюшкой, соседкой своей, на скамейке, скамейка около дома, дом наш старый, никак исполком снести не соберется, нас, старух, не расселит. Напротив нас баня — городская, самая лучшая, а все равно плохая, пока достоишься, и вода не всегда идет с паром. Сидим, аккурат вечер на ночь пошел и темень такая страшная-страшная началась. Фонари горят, а вроде их и не видно. Только луна взошла, крыша банная стала видна. Антенны на ней, как рога. И тут по крыше — он. Идет как по воздуху. Сам седой, с копытами. Я Агафьюшку-то толкни — вишь? — говорю. А она — што? Прошел по крыше и скрылся. А мне еще мать-покойница рассказывала — его одни видят, другие нет. Давно в нашем городе их не было. Считай, после войны ни один старик не упомнит. А этого я хорошо приметила. В руке у него разводной ключ был». Быличка. Ну, разве не прелесть?

Степан Петрович захохотал, но Пухов нахмурил брови и, напротив, к рассказу отнесся совершенно серьезно.

— А вы не спросили свою Матрасову, против какой бани живет ее старушка?

— Тут же сказано: напротив городской.

— Ах, да. А с разводным ключом она ничего не напутала?

— Нет. У этой старухи муж водопроводчиком был.

— Ну, тогда все ясно, — он вздохнул. — Так я все-таки настойчиво приглашаю вас на вечернюю прогулку в музей... У вас дома есть стамеска? И молоток. Если можно, захватите их с собой.

— Итак, колесо, — сказал по пути Павел Илларионович, — надеюсь, вы не думаете, что в его вращении было что-то непостижимое, не поддающееся разумному объяснению?

— Увы, есть законы, — согласился Матушкин. — И они еще никогда не подводили человечество. Нет и не может быть ничего вечного. А уж движения тем более. Колесо тяжелое. Оно должно было остановиться.

— А если не тяжелое? — Пухов по-детски улыбнулся. — Ведь могло быть и так: колесо стало невесомым, исчезла сила тяжести. Что мы знаем о ней? Мой прибор, помните, то работал, то не работал. Тот самый прибор, который помог задержать лже-Желудкова. Если колесо какое-то время было невесомо и невесом был воздух около него, что могло помешать колесу вращаться не останавливаясь? И все-таки загадки вашей телеги, мне кажется, на этом еще не кончились.

Они вошли во двор музея, и Степан Петрович, открыв ключом замок, снял его. Лязгнули петли, с тихим скрипом поплыла в сторону дверь. И снова жидкий электрический свет залил внутренность сарая. Опрокинутая навзничь, похожая на мертвую птицу телега, неподвижное колесо. Пухов опустился на колени и стал ощупывать брусок, прибитый поверх передней оси.

— Ведь надо же какой сделали толстый! — пробормотал начальник милиции. — Степан Петрович, как он называется? Вам не трудно подать мне стамеску и молоток? Мария Гавриловна, вы закрываете мне свет. Чуть-чуть правее... А стамесочка-то ржавая, давненько никто не брал ее в руки, — и Пухов принялся постукивать молотком по бруску.

— Вспомнил! — весело сказал Матушкин. — Брусок этот крестьяне называли подушкой. Приглядитесь и увидите — в нее входит шкворень, а вокруг него поворачивались колеса. Так что не знаю, что вы там ищете, а стучите вы по подушке!