Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Это ваш новый директор! — сказала она, и бронзовый мужчина сурово оглядел ряды литературоведов. Ничего хорошего не обещал этот взгляд.

— Нашему институту поручается доработка и внедрение керамического двигателя. Переселяемся. Разворачиваем. Продолжаем работать. Все без изменений, — закончила Виктория Георгиевна.

— То есть как без изменений? — горестно выкрикнул какой-то сотрудник, три года изучавший новый французский роман и у которого на следующий год была запланирована поездка в Ниццу. — Темы-то будут новые? А как со старыми, если они не укладываются?

— Не знаю. Думать надо было раньше, — сурово сказал мужчина с Мелихана, а после совещания стало известно, что обоими директорами уже даны распоряжения подготовить списки лиц, не имеющих в одном институте технического, а во втором литературного образования.

Оба директора улетели в Москву, а когда вернулись, коридоры старого института встретили их тишиной и малолюдьем. В лабораториях тихо жужжали равнодушные к человеческим горестям компьютеры, а по голубым экранам дисплеев змеились пилообразные сигналы. В отделе кадров такие же равнодушные, как компьютеры, девушки оформляли на работу в уезжающий институт людей с дипломами, в которых через строчку упоминалось слово «оптимизация».

— Вот и хорошо, — сказала директор, когда Филумена Мортурановна положила перед ней новые списки сотрудников. — А я что-то не вижу тут Кулибина?

Бросились искать, но Кости в институте не нашли. Его, как имеющего незаконченное среднее образование, уволили одним из первых. Мало того, исчез он и из города. Напрасно метала молнии Виктория Георгиевна, напрасно приказывала в двадцать четыре часа доставить ей Костю живого или мертвого. Костя исчез. С квартиры он съехал вместе с отцом.

— Уехал в другой город. С вещами. Сами грузили. Целый грузовик набрался! — сообщили соседи возбужденному и испуганному гонцу. — Вот тут письмо ему с Кавказа пришло, может, там что?

Письмо было принесено директору, но Виктория Георгиевна не разрешила его вскрыть.

— Нет и еще раз нет. Письмо личное, — твердо сказала она.

И была права, ибо в письме было всего лишь:

«Узенькая тропинка идет по самому краю горы, — Ветин почерк гнул строчки и разбрасывал слова в беспорядке. — Если смотреть под ноги, то обязательно закружится голова и сыграешь вниз, надо идти вперед и смотреть на небо. Не сердись, рыженький, что так получилось, приехала сюда по местной путевке, прошла маршрут и поняла, что надо оставаться, Паратов — блажь, для чего потеряла четыре года? Какие удавы? Уже написала заявление в турсовет, чтобы взяли проводником, буду водить лопоухих до перевала Акдаг и обратно. Если приглянусь (только чтобы начальство не распускало руки!), дадут траверз невысокой категории. Впрочем, это я пижоню, даже нужных слов пока еще не знаю. Траверз — правда, звучит здорово? Прости меня, рыженький, что морочила тебе голову, клеила тебя, видно, это мне самой было нужно, чтобы раскрепоститься, чтобы лопнула на спине шкурка и вылезла мокрая со склеенными крыльями бабочка. Ты славный, ты ничего о себе не знаешь, а я дрянь порядочная, всего и были у меня за эти четыре года только два верных друга — ты да мой лемур. Вот ему без меня в зоопарке будет совсем хана. Заходи к нему. Зайдешь, посмотрите в глаза друг другу, обругайте меня, мне икнется. Все-таки я тебя люблю, хотя такая стерва, как я, не должна связываться с такими славными мужиками. Не пиши, письма сюда не идут, их получают внизу на центральной турбазе и складывают в мешки, чтобы зимой растапливать печку. Но ты знаешь, я подумала, пожалуй, девяносто четыре года — это не страшно. Здесь в горах живут и до полутора сотен лет. Так что я скорее всего перебешусь и вернусь к тебе. Целую тебя, рыженький, в плечо, на большее не имею права. Конечно, это блажь, и ты терпеливо ждешь меня среди своих дубовых груш и виноградных кистей. Собирай кирпичи...»

Вечером Филумена Мортурановна имела привычку собственноручно сжигать служебные записки, в которых миновала надобность. В этот вечер она собрала их, разорвала на длинные полоски и сложила в большую фаянсовую кружку, потом зажгла и поднесла спичку. Полоски стали сворачиваться, впереди черного завитка по каждой бежало коричневое пятно. Когда кружка до половины наполнилась пеплом, величественная секретарша растерла пепел и вынесла его в туалет. Письмо с Кавказа она спрятала в сейф не распечатывая.

День, который предсказывал и которого боялся Пухов, настал. С недоумением и ужасом увидели проснувшиеся поутру посошанцы, как улицы их города наполнили толпы текущих по улицам, проходящих сквозь стены и здания людей, повозок, животных.