Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Мешаясь и не замечая друг друга, шли мимо исполкома, мимо «Степьканала» и мимо фабрики игрушек, среди базарных лотков, по трамвайным путям низкорослые, одетые в шкуры охотники на мамонтов, несли короткие, оснащенные кремневыми наконечниками копья, изогнутые, желтые бивни и плоские, музыкой звучащие при случайных ударах кости. Навстречу им тянулись в островерхих шапках вооруженные луками и стрелами, защищенные кольчугами из кованых колец смуглолицые и бородатые кавказцы. Ехали на горячих конях, украшенных сбруей с медными львиными головами, всадники в меховых шапках. Везли на колеснице прикрытый алым греческим плащом изуродованный в битве труп вождя, а безмолвные, пораженные ужасом, предназначенные к умерщвлению женщины и слуги шли следом. Не видя их, переступая через тела упавших без чувств, нестройными ордами шли казаки-гулебщики с ясырем — турецкими девушками, а навстречу им конные крымские татары волокли за косы пленных, залитых слезами казачек.

Кони проходили сквозь коней, столбы пыли мешались и превращались в одно облако, безмолвные стенания, казалось, повисли над Посошанском. Провезли на правеж атамана в клетке, а следом, раздирая в смехе и криках рот, балагурили и задавали загадки, которые не мог услышать уже никто, скоморохи и юродивые. Снова возникли стрельцы, к которым так привыкли одно время жители города, да, видно, поздно месили пыль их сапоги и, качаясь, удалялись бердыши — клетка с атаманом уже скрылась по дороге на север. А сколько радости вызвали у неразумных посошанских детей слон в калошах и коза на телеге, которых тоже сопровождали конвои и от которых прогоняли бесплотные тени любопытных. «Этот слон не настоящий», — шепотом объясняли детям те, кто знал историю. «Как же не настоящий?» — возражали дети. И они тоже были правы. А вот историю козы забыли, и если кто-то в городе и помнил ее, то это директор музея Матушкин и то потому, что на память ему пришло давным-давно полученное от друга с берегов Невы письмо. Но никто не спрашивал его, а сам он стоял вместе с Пуховым и Марией Гавриловной на крыльце музея, и, обнажив головы, все трое молча следили за шествием.

Увидели посошанцы в те часы женщину с собранными в тяжелый узел на затылке волосами и светлым зонтом, которая несколько раз выходила непонятно откуда, появившись на городской площади и перед зданием «Степьканала», кружила, беззвучно шевеля губами и выбрасывая руки над головой, словно в глубоком горе. На вопросы выбегавших каждый раз вахтеров ничего не отвечала, а когда сердобольный Браун-Згуриди, оказавшись тут, попробовал остановить ее за руку — провалилась рука, ощутила пустоту, и долго, отбежав, дрожа смотрел на незнакомку сотрудник «Степьканала», пока не растаял, не исчез в вечернем сумраке странный силуэт. Впрочем, если бы поблизости оказался живущий в Паратове Песьяков, то без труда узнал бы незнакомку, которая пыталась взорвать его в чужой квартире и от которой он так позорно бежал.

Еще видели мужика странной, можно даже сказать, отвратительной наружности, одетого в старомодное платье наподобие армяка или кафтана, в войлочной шляпе с опушкой, который волок по улицам какой-то мешок. Мешок этот шевелился и плакал, словно было в нем спрятано что-то живое. Мужик мерзко усмехался щербатым ртом и утирал рукавом потное, побитое оспой лицо. И тут кто-то сердобольный подошел и спросил: не помочь ли донести мешок и что в нем спрятано? Не поддался мешок, прошла, как сквозь туманный клок, рука доброхота, а мужик, не замечая подошедшего и глядя прямо ему в лицо невидящими глазами, снова утерся и поволок мешок дальше.

И еще видела группа учащихся школы, которая в тот день выехала на Щучье озеро вместе с учительницей географии, не менее странную фигуру мужчины в темном сюртуке и серой шляпе — на шее повязан бантом клетчатый платок, в руке зонт. Мужчина сидел на берегу, печально глядя в воду, а временами вставал и напряженно всматривался вдаль, словно поджидая кого-то. Учительница была женщина начитанная. Она поняла, что одет был мужчина по русской моде конца прошлого века.

Толпа, стремившаяся через город, то редела, то снова становилась плотной, как река в ледоход. Строем полк за полком проследовали через Посошанск белоказаки с цветными штандартами, есаулы — шашки наголо, лихо заломлены папахи, беззвучно, без грохота железом подкованных колес, прокатили махновские пролетки, с привинченными к деревянным сиденьям пулеметами. Словно в половодье река, призрачно и молча протекла сквозь сквер у музея и сквозь городской парк краснознаменная конница, впереди командиры в папахах с красными вшитыми лентами и молчаливые комиссары в кожаном. Прошли в железном порядке ивановские ткачи, спешащие на Южный Урал, — суровые лица, богатырские с шишечками и алыми звездами шлемы. А там уж сменил их разлив непонятно каких лет, пестрых, по-разному одетых людей, где только и можно было угадать то рабочего первой в городе фабрики, то милиционера, ведущего за локоть чумазого, размазывающего по лицу сопли беспризорного. Прошел базарный силач с гирей, которую он в конце представления всегда предлагал сбросить ему на голову с четырехметрового фонарного столба. Пробежал мальчишка — разносчик газет, рот раззявлен, в руке «Правда», в ней — «Наш ответ Лиге Наций». Проехал трактор, направленный когда-то в Балочное, где создавалась первая в районе коммуна. Люди с лопатами, как с винтовками, — лопата на плече. Красные транспаранты «Даешь...». И вдруг все замелькало, подернулось, в воздухе металлически прозвенело, свет мигнул — и в городе все снова приняло обыденный вид. Посошанск стал прежним, пораженные обыватели поахали, поговорили, вспомнили события прошлых лет и разошлись, растеклись, продолжили движение, занялись рутиной. И только три человека на музейном крыльце да дети еще долго обсуждали увиденное.