Жюль Верн - Михаил Строгов (сборник)

– Ты ничего не узнаешь, Иван, – перебила его цыганка, – ведь ты же его совсем не знаешь?

– Но ты зато знаешь! Ты видела его, Сангарра!

– Я лично его не видела, но я видела, как его мать невольным движением выдала самое себя, и по этому движению я все узнала.

– Ты не ошибаешься?

– Нет, не ошибаюсь.

– Ты знаешь, какое значение я придаю аресту царского курьера, – сказал Иван Огарев. – Если письмо, данное ему в Москве, дойдет до Иркутска, если оно попадет в руки великому князю, то великий князь примет все меры предосторожности, и я не попаду к нему. Мне нужно во что бы то ни стало перехватить это письмо! И вдруг ты приходишь и говоришь, что тот, у кого это письмо, в моей власти! Я спрашиваю тебя еще раз, Сангарра, ты не ошибаешься?

Говоря это, Огарев был страшно взволнован. Он придавал громадное значение этому письму, но его недоверчивые расспросы ничуть не смутили Сангарру.

– Говорю тебе, Иван, я не ошибаюсь, – повторила она.

– Но, Сангарра, в лагере целые тысячи пленных, а ты говоришь, что даже в лицо не знаешь Михаила Строгова!

– Нет, – отвечала она, и дикая радость озарила ее лицо, – я его не знаю, но мать должна знать своего сына! Иван, надо заставить говорить его мать!

– Завтра она у меня заговорит! – вскричал Иван Огарев.

Он подал руку цыганке, и та поцеловала ее, но в этом знаке почтения, столь обычном у северян, не было ничего унизительного. Сангарра вернулась в лагерь. Она отыскала Надю и Марфу Строгову и поместилась невдалеке от них. Старуха и молодая девушка, несмотря на усталость, еще не спали. Волнение, беспокойство – все заставляло их бодрствовать. Михаил Строгов был жив, но он был так же, как и они, пленник! Знал ли об этом Иван Огарев, а если не знал, то разве все равно не узнает?

На следующий день, 16 августа, около 10 часов утра на линейке лагеря раздались вдруг оглушительные звуки труб. Солдаты-татары моментально схватились за оружие. Окруженный многочисленной свитой, в лагерь въезжал сам Иван Огарев.

Он был мрачен, мрачнее обыкновенного. Черты лица его выражали глухой, затаенный гнев, готовый ежеминутно вылиться наружу и разразиться в бешенство. Михаил Строгов, затерянный в толпе, видел, как этот человек проезжал мимо него.

Он предчувствовал, что произойдет какая-нибудь катастрофа; ведь теперь Огареву было известно, что Марфа Строгова – родная мать Михаила Строгова, капитана фельдъегерского корпуса.

Выехав на середину лагеря, Иван Огарев соскочил с лошади, а офицеры, сопровождавшие его, разместились вокруг него широким кольцом. В эту минуту подошла Сангарра и сказала:

– Я не могу сообщить тебе ничего нового, Иван!..

Вместо всякого ответа Огарев быстро отдал какое-то приказание одному из офицеров. Вслед за этим солдаты бросились бегать по рядам военнопленных. Они хлестали их, били палками, пока не подняли всех на ноги и не заставили установиться в правильные ряды. Пехота и кавалерия встала позади них в четыре линии, отрезав, таким образом, всякий путь к бегству. В лагере водворилась мертвая тишина. И вот по знаку Ивана Огарева Сангарра приблизилась к той группе, где стояла Марфа Строгова. Старая сибирячка завидела ее еще издали. Она поняла, что должно было произойти, и улыбка презрения искривила ее лицо. Она быстро наклонилась к Наде и шепнула ей на ухо:

– С этой минуты, дочь моя, ты меня не знаешь! Что бы ни случилось, как тяжело, жестоко не было бы испытание, ни слова, ни жеста! Дело идет ни обо мне, а о нем!

В эту минуту к ним подошла Сангарра и положила свою руку на плечо старой сибирячки.

– Чего ты хочешь от меня? – спросила Марфа.

– Ступай за мной! – отвечала цыганка, и, толкая старуху рукой, она подвела ее к Огареву.

Михаил Строгов опустил голову, он боялся, чтобы блеск его глаз не выдал его.

Очутившись перед Огаревым, Марфа гордо выпрямилась и, скрестив руки на груди, остановилась в ожидании.

– Ты и есть Марфа Строгова? – спросил Иван Огарев.

– Да, – спокойно отвечала старуха.

– Ты помнишь, что ты мне отвечала три дня тому назад, когда я тебя расспрашивал в Омске?

– Да.

– Значит, ты не знаешь, что твой сын, Михаил Строгов, фельдъегерь, был в Омске?

– Не знаю…

– А тот человек, которого ты приняла на почтовой станции за своего сына, был, значит, не он – не твой сын?

– То не был мой сын.

– А после этого ты не встречалась с ним среди этих пленников?

– Нет.

– А если бы тебе его показали, ты узнала бы его?

– Нет.

И в этом «нет» звучало столько решительности и непоколебимой твердости, что сразу всем ясно стало, что эта женщина ни за что не выдаст своего сына. В толпе пронесся ропот. Огарев не мог сдержать угрожающего жеста.