Антон Шаманаев - Солнце на краю мира

С краю стола один на другой навалены листы бумаги, исписанные аккуратным почерком – моим. Сплошь полиномы безумной степени и мои жалкие попытки их упростить; почему-то над этим унылым занятием я могу провести вечер напролет.

Ногой задеваю пивные бутылки, стоящие у кровати еще с субботы. Когда звенят бутылки – значит, приближается праздник, так считает мой мозг. Надо бы прибраться, раз сегодня вечером надеюсь кое-кого к себе привести. Солнце светит в глаза, я щурюсь и улыбаюсь. Мы с ним знаем, что сегодня тот самый день, когда я приведу к себе Майю. Не сглазить бы…

Я стал в семидесятый раз представлять, как она придет, куда сядет и как будет на меня смотреть. Конечно, у нее будут горящие глаза и она страстно закусит губу. Как-нибудь уж я этого добьюсь. Буду неотразим и обаятелен. Она будет сидеть в летнем платье, красиво положив ногу на ногу, и смеяться всем без исключения моим искрометным шуткам и заигрываниям. Чем дальше буду ее развлекать? Поставлю музыку, попсу какую-нибудь, скажем, Мадонну. Притащу бутылочку вина… Вина не забыть купить! Какое она любит? А, все равно не угадать, возьму крымского сладкого, что попадется под руку… Ну а потом…

Я раскрыл шкаф и увидел себя в зеркале, которое висит с задней стороны дверцы. Поникшие веки, угрюмый взгляд, на голове черт те что, сам бледный как унитаз. На торсе куцые волосишки, руки тонкие, пресс еле просматривается. В качалку бы сегодня днем сходить, чтобы мышцы раздуло, хоть так…

На остановке пыльно, жарко, взревывают автобусы, обдавая вонью солярки. В павильончике сидят, сгрудившись, толстые тетушки с авоськами и обмахиваются сканвордами. Стоящий рядом старик в засаленном пиджаке, накинутом на плечи, ораторствует что-то про пенсию и злодеев-американцев. Тетушки смотрят в сторону и изредка ему возражают, отчего он только пуще заводится. Поодаль под солнцем стоят две студентки-младшекурсницы, грациозно сгорбившись под большими сумками через плечо, и смотрят куда-то вдаль. Обе в огромных темных очках.

Поднимается ветерок. Подъезжает мой автобус, номер 19, изрядно набитый разномастным народом. Я шагаю на ступеньку, упираюсь в чью-то широкую спину с пятнами пота и оборачиваюсь. На вход в автобус выстроилась небольшая очередь, в хвосте которой переминаются эти две студентки и о чем-то болтают; до меня долетает лишь мат через слово. Это у них в ходу: в их нежном возрасте хочется быть похожей на всех одновременно – и на роскошных девиц с плакатов Джейсона Брукса, и на Линдси Лохан, да к тому же необходимо слыть «своей» в компании друзей-гопников.

Вдалеке за безмозглыми головами девушек – гастроном, дрожащий в нагретом воздухе. Я же забыл купить вино…

На кафедре все по-старому. Пахнет клееной мебелью, день за днем выгорающей на солнце. Кто-то стучит по доске мелом. У входа, конечно, натыкаюсь на испуганного студентика, который спрашивает меня про Виталия Витальевича. Понятия не имею, когда он будет сегодня и будет ли. Понятия не имею, можно ли с ним связаться. В глубине кабинетов слышен протяжный скрипучий голос Николая Дмитриевича; он говорит по телефону на своем уморительном ломаном английском.

– …ай вилл би эт май офис эт… э-э… хаф паст фо… плиз кам 27 27 От англ., искаж.: «Я буду у себя в кабинете в половину пятого. Приходите». .

За изгородью нагроможденных друг на друга книжных полок и коробок из-под оргтехники вижу у доски Колю Винокурова. Останавливаюсь послушать, чем наше комнатное светило пичкает аспирантов. В нелетней болотного цвета рубахе и пепельно-серых от мела штанах (с начесом, надо думать) он, высунув язык, строчит формулы. Перед ним на едва живых стульях времен холодной войны сидят Миха Алексеев, Андрей Проценко, пара аспирантов – прилично одетый и ухоженный парень и миловидная девушка, имен которых я не знаю, и сам Пал-Василич Новиков. Аспиранты лихорадочно переписывают все, что появляется на доске, себе в блочные тетради. Миха и Андрей сидят, откинувшись, и просто смотрят. Перед ними стоят полупустые чайные чашки со столетним налетом и вскрытая пачка миниатюрных круассанов с повидлом. Новиков уткнулся в ноутбук, на экране открыта почта. Сидит он на «троне» – причудливом кресле дореволюционных лет, которое перекочевало к нам из Дома культуры, а туда попало, по-видимому, с дачи разоренного дворянина средней руки. Новиков сидит на нем не величия ради, а оттого, что больше сидеть не на чем.

Стук мела и скрип стульев, наконец, прерывается шепелявой речью Винокурова: