Олег Котенко - Божественная игра

— Здравствуй, Леший, — проворчал он.

Меня здесь все называют Лешим, хотя имя это пошло от людей. Наверняка, от слова «лихой», что означает «плохой» либо «дикий». Я себя таким никогда не считал.

— Здравствуй, — отозвался я, кося взглядом на дерновый холмик. Что, Медведь, наверное, мясо мое тебе приснилось? Мясо и впрямь хорошее, жирное, только вот я зимой не сплю и мне каждый день есть надо.

— Да нет, Леший, мясо твое мне ни к чему. Люди берлогу мою разворотили.

Вот это да! Гнев на ощупь горячий, а так — душный, липкий. Именно такой гнев захлестнул меня сейчас, но я отмел его. Не нужен он мне сейчас, надобности в нем нет.

— Как?! — Машинами. Там целая дорога через лес — все они своими машинами. Хорошо, хоть живой остался — не так-то оно легко медведю зимой просыпаться. Наш сон впятеро крепче обычного, так сходу и не вскочишь. А тут рушится все, коряги падают, земля сыплется. Ничего не соображу, ноги сами вынесли, а уж потом очнулся. Да как поглядел, так и сел — все, нету дома! И только два длинных следа от машин по снегу…

— Ну и что, ко мне хочешь?

— Да на кой мне твоя нора?! Ты, Леший, вроде и с нами всю жизнь, и сам — вон, — весь шерстью поросший, хотя и фигура у тебя человечья, а как сморозишь чего… Не знаешь разве, что медведь однажды только заснуть может, коль разбудишь — все. Так что, берлога мне твоя разве что укрыться, чтоб на снегу не сидеть. А? А хочу я, чтоб ты разобрался-то. Понял?

— Понял, — кивнул я.

Конечно, понял, что ж тут непонятного показать, кто в лесу хозяин и что никому не дозволено ибо мы не. Так-то. Только вот… В былые времена все проще было, когда и люди даже если и были чем вооружены, так мечами либо ножами. А сейчас? Куда ж против эдакой махины попрешь?.. Медведь выжидающе смотрел на меня, усевшись в сугроб. Человек удивился бы или рассмеялся, увидев зверя, сидящего вот так, сложив передние лапы. Эх…

— Ну что ж, поможем… попробую, — поправился я, — потому что обещать ничего не могу: времена нынче не те.

Медведь кивнул и опустил глаза: он и сам знал, что не те. В былые времена кто бы осмелился потревожить… можно сказать, ворваться во владения зимнего леса? Отродясь такого не было! А чтобы зверя к тому же… Те же соседи наши, славяне, которые и дали мне имя Леший, вообще медведя почитали за священного зверя, воплощение ихнего бога Велеса… И именно поэтому я стал… стал бояться людей. Мне стыдно признаться в этом, но ничего не поделаешь. Кто перестал верить, того не испугаешь одними словами. Кто жаждет знать или, того хуже, мнит себя всесильным, с тем разговаривать бесполезно. Нет, я ничего не имею против знания, но… я против фанатичности и слепоты на пути к этому знанию. Но что-то все же шевельнулось внутри и потеплело даже значит, не совсем еще рассохся, не полностью истончал. И это придало мне сил. Прыжками, от дерева к дереву, я направился к пограничной заставе.

Вякинов повалился на койку, стараясь закрыть лицо ладонями. Глаза резало, слезы текли ручьем — оказывается, за те двадцать минут он ни разу не моргнул. Их было трое, но они появились неожиданно и у них было хорошее оружие. Все трое не местные, значит, эрзасовцы. То есть, происхождения не местного. Пока что повезло, обошлось. Вякинов с ужасом подумал, каково там часовым — на улице холод до самых костей пробирает, хотя местные к нему привыкли уже. Еще и ветер, мелкий колючий снег метет — и это хуже всего. До рассвета оставалось несколько часов, нужно поспать… Небо, внезапно очистившись от туч, выгнулось полусферой и, хотя и не утратило голубизны, стало прозрачным. Такое ощущение, как будто стоишь, накрытый банкой цветного стекла, и смотришь вверх. А там — человеческие лица! Женщина и мужчина… Часы пролетели быстрее секунд. Вякинов целый день вспоминал свой сон — тот, как ни странно, не истерся из памяти через несколько минут, а прочно засел в мозгу. Вякинов отчетливо помнил стеклянный небосвод и сотню солнц с той стороны. И лица тоже помнил.

Мирович тряхнул сигарой, сбивая пепел — толстая, шоколадно коричневая сигара чадила не хуже заводской трубы. Но дым не был едким или кислым, как у дешевых сигар, он обладал тонким ароматом сушеных табачных листьев; пах не сгоревшим табаком, а именно листьями. Генрик Торбовский скромно курил сигарету. Представитель возрожденной Речи Посполитой в Совете и одет был скромнее, хотя положение и благосостояние позволяло многое. Торбовский был уже пожилым мужчиной на вид лет пятидесяти, хотя на самом деле ему было почти шестьдесят. Именно таким по мнению правительства Речи Посполитой должен быть политик: солидным, внушающим доверие, с благородной сединой в волосах. Молодость в этом отношении считалась пороком. Глава Совета курил медленно, наслаждаясь вкусом сигары и собственными мыслями. Он весь сиял удовольствием: конечно, одержать победу в политической схватке это даже лучше, чем выиграть в лотерею. Торбовский раздавил окурок в пепельнице.