Роберт Хайнлайн: Фрайди. Бездна (сборник)

– Попробуй еще, Джо.

Она повторила слово так, чтобы оно даже не отразилось на дисплее.

– Проклятье! Если бы ты объяснила, что означает это слово, вместо того чтобы мучить меня, как Мильтон своих дочерей, когда учил их латыни, это бы помогло.

Гэйл пожала плечами:

– Не могу, Джо. Сначала ты должен научиться слышать и произносить. Скоростная речь – флективный язык, одно и то же слово в нем видоизменяется многократно. Вот, например, такое применение этого слова означает: «Далекие горизонты не приближаются». Не очень помогло, да?

Объяснение казалось неправдоподобным, но он уже научился ей верить. Гилеад не привык иметь дело с женщинами, которые во всем были на две головы выше его, и ему хотелось поколотить Гэйл. Неужели, думал он, такая реакция и есть то, что авторы сентиментальных романов называют любовью? Быть того не может, решил он.

– Попробуй еще, Джо.

Скоростная речь по строению отличалась от любого из живых и мертвых языков. Давно уже Огден и Ричардс доказали, что восьмисот пятидесяти слов хватает для удовлетворения коммуникативных потребностей «нормального» человека; к ним можно добавить около сотни специальных слов для каждого отдельного рода деятельности – например лошадиных скачек или баллистики. Примерно в то же время фонетики проанализировали звуки всех человеческих языков и обнаружили, что их около ста с небольшим, представленных всеобщим фонетическим алфавитом.

Эти два положения лежали в основе скоростной речи.

Во всеобщем фонетическом алфавите гораздо меньше звуков, чем слов в бейсик-инглише. Но каждый знак, представляющий звук в этом алфавите, может иметь несколько различных вариаций, которые обеспечиваются длиной звука, ударением, тоном, падением и подъемом интонации. Чем лучше натренировано ухо, тем больше количество возможных вариаций. Вариациям нет предела, но без радикального усовершенствования общепринятой фонетической практики удалось соотнести скоростную речь с бейсик-инглиш лишь по принципу «один к одному»: один фонетический символ стал эквивалентным целому слову в «нормальном» языке, одно слово скоростной речи сделалось равнозначным целому предложению. В результате язык стал выучиваться буквенными единицами скорее, чем словесными, – но каждое слово произносилось и выслушивалось как единое структурное целое.

Однако скоростная речь не была «стенографическим» вариантом бейсик-инглиш. Так как «нормальные» языки берут свое начало во временах суеверий и невежества, они неизбежно унаследовали неверные структуры или ошибочные представления о мире. По-английски можно логически мыслить только с чрезвычайным усилием, настолько он несовершенен как ментальный инструмент. Например, глагол «быть» в английском имеет двадцать одно самостоятельное значение, каждое из которых вовсе не соответствует факту бытия.

Структура речевого общения при помощи символов, изобретенная вместо общепринятой, была сконструирована сообразно реальному миру, насколько это могли сделать новые люди. Строение скоростной речи не содержало «врожденных» дефектов английского языка. Например, ее создатели не допустили в действительности не существующего различия между существительным и глаголом, которое мы видим в большинстве других языков. Мир, то есть континуум, известный науке и включающий всю человеческую деятельность, не содержит «понятий-существительных» и «понятий-глаголов»; он содержит явления пространства-времени и отношения между ними. Преимущество языка, приближенное к истинной сущности мира или к чему-то более похожему на сущность, подобно преимуществу ведения расходных книг арабскими цифрами, а не римскими.

Для пользователей всех остальных языков научная многосторонняя логика почти недостижима; новый же язык не позволяет мыслить нелогично. Сравним ясную логику Буля [52] Джордж Буль (1815–1864) – ирландский математик и логик. с темным смыслом Аристотелевой логики, которую она заменила.

Парадоксы вербальны, в реальном мире их не существует – и скоростная речь не имеет парадоксальных построений. Кто бреет испанского цирюльника? Ответ: сходи и посмотри. В синтаксисе скоростной речи парадокс испанского цирюльника содержаться не может, разве что в очевидной ошибке.

Но Джо Грин-Гилеад-Бриггз не мог постичь этот язык, пока не научился слышать, обучаясь говорить. Он трудился до изнеможения, а экран продолжал показывать его ошибки.

И все же наконец наступил момент, когда заданный Гэйл эталон полностью стерся, экран сделался темным. Гилеад радовался как дитя.