Лев Куклин - Год лошади (Сборник рассказов)

А веселая, лилово-сиреневая щеточка бесхитростных кристалликов аметиста вдруг выдала такую лихую россыпь неожиданных и не слишком цензурных частушек, что он долго не мог отдышаться после охватившего его приступа неудержимого хохота… «А что, — озорно подумалось ему тогда, — ежели на „Кохинуре“ — „Горе света“ записана великая „Махабхарата“, — тогда вполне может быть, что на алмазе „Орлов“, вделанном в скипетр русских императоров, целиком записан „Евгений Онегин“… Кто выше в своем ранге перед лицом вечности — поэт или царь? Ничего, — мы еще до Госхрана доберемся!»

Да, конечно, спору нет — Природа заготовила впрок для обладающих разумом сундуки с сокровищами. Но наши жадные, бесконтрольные руки быстро вычерпывают их, и во многих сундуках, — нефтяном, свинцовом, серебряном — уже виднеется дно! Те же мурзинские копи, месторождения знаменитых уральских изумрудов — лучших в мире! — уже полностью исчерпаны, выметены подчистую. Тем не менее, на всей нашей неутомимой планете продолжают рождаться кристаллы — искусственные алмазы, сапфиры, рубины. Красные камешки безотказно работают в лучших часах известнейших фирм, — хотя не могут приучить нас к точности…

Безупречной формы кристаллы — шедевры ювелирной техники! — используются в лазерных установках и для наведения на цель ракет с ядерными боеголовками. Смертоносный луч инженера Гарина мерцает на грани добра и зла зловещим рубиновым оком… Его всегда поражало, как — в принципе, технически примитивно — делаются искусственные рубины. Ведь они всего-навсего — окислы алюминия! В особых жаропрочных кристаллизационных печах сверху равномерно сыплется очень тонкий порошок окиси алюминия сквозь пламя гремучего газа при температуре чуть выше двух тысяч градусов. В сущности, температуре плавления вулканической магмы в земных глубинах… Алюминиевая пудра плавится и в виде капелек падает вниз, на тугоплавкую подставку. Получаются кристаллические образования в форме маленькой груши или крошечной бутылочки, поставленной вверх дном. Но ведь эти самые капельки искусственного дождя — хотя бы на мгновение! — но пронизывают ноосферу!

Он с сомнением осторожно взял пинцетом рубиновую бусинку, — «булю» — не пулю! — и вставил ее в держатель Преобразователя. И капелька ожила, зазвучала:

Прокаленный солнцем сухой воздух над кремнистыми критскими скалами оставался неподвижным целый день. И только к вечеру с юга, со стороны Африки, потянул едва ощутимый лбом и щеками ветерок.

Дедал в легком просторном льняном хитоне стоял на плоской площадке одной из дворцовых башен и смотрел на солнце цвета остывающей в плавильне меди, которое заметно скатывалось к линии горизонта, четко прочерченной на границе неба и моря. Морская вода не была ни голубой, ни синей.

У греков вообще не существовало в языке слов, означающих эти цвета. Слепой аэд со странным для слуха именем Гомер назвал море своих героев «виноцветным». Да, пожалуй, именно такое вино он пил тогда — там, в далекой прежней жизни — густое, фиолетово-красное вино, привозимое в больших глиняных пифосах с острова Хиос прокопченными, как рыбы, курчавыми финикийцами. Это вино тяжело плескалось в фиале, подергивалось на свету маслянистой радужной пленкой — и тогда его цвет и впрямь точь-в-точь совпадал с цветом моря на закате… И в глубине его просверкивали тусклые золотистые искорки. Вот как сейчас. Прав старик Гомер…

Дедал глядел в сторону Греции… Камни квадратной башни, остывая от дневного зноя, еле уловимо потрескивали. Отсюда, с башни дворца, не было слышно, как ветер шелестел узкими серебристыми листьями в оливковых рощах, оглаживал пористые щечки еще зеленоватых незрелых апельсинов. Ветер дул вдоль вытянутого тела острова немного наискось — и вместе с ним летели в сторону родины птицы…

И опять — в который уже раз! — Дедалу померещилось, будто стоит он не на башне построенного им дворца, а у обрыва беломраморной скалы, на которой возвышался Афинский Акрополь. И с криком падает вниз его племянник Тал… Как случилось, что рука Дедала, движимая злой волей богов, толкнула мальчика? Конечно, ум Дедала мутился после большого пира, устроенного афинянами в его честь. Да, его, Дедала, называли великим скульптором, и горожане славили его последнюю статую. А хиосское вино было терпким и крепким, и его было очень много, и он, подобно далеким северным варварам, пил его, не разбавляя холодной родниковой водой. Напрасно… Да… В голове шумело, словно море в полосе прибоя. Опираясь на плечо племянника и пошатываясь, как пьяный Силен, выбрался Дедал на свежий воздух. Но какая злоба мгновенно ослепила его? Бесспорно, Тал был очень талантлив и изобретателен, и мог бы своим мастерством превзойти Дедала в будущем. Сейчас он помогал скульптору и был его лучшим учеником. Но умный помощник — всегда угроза! Неужели — втайне от себя самого — он желал Талу зла? Нашлись свидетели убийства — нашлись и завистники, считавшие убийство умышленным и требовавшие для Дедала смертной казни. О боги, боги! Какое горькое похмелье, ухмыляясь, подсовывает нам жизнь!