Лев Куклин - Год лошади (Сборник рассказов)

Но это было еще далеко не все. Как известно, сам человек создан не из самых безупречных материалов…

И пока на сборочном вакуум-стапеле за орбитой Луны достраивался будущий межзвездный крейсер — в жестких испытаниях на Земле отбирались кандидаты для будущего полета. Журналисты и фоторепортеры любят снимать улыбку. Она кажется им свидетельством неиссякаемого жизнелюбия, оптимистическим знаком качества, знаменем удачливой жизни. А уж герои Космоса, по их мнению, просто обязаны излучать ослепительные победоносные улыбки на все тридцать два или тридцать шесть зубов, сколько их там имеется у космонавтов… А знаете ли вы цену улыбке космонавта? И в наш XXII век кинокадры, фотографии и описания восторженных очевидцев донесли представление о знаменитой гагаринской улыбке… Ах, как умел обаятельно улыбаться этот русский парень на разных континентах воистину маленькой Земли, которую он первым увидел из Космоса! Пусть — из ближнего, из домашнего Космоса, но он первым увидел и оценил ее реальные размеры и ее подлинную значительность. Он имел право так улыбаться — по-доброму и чуть виновато, словно извиняясь за свою вселенскую славу…

А в архивах Звездного городка, где рядом с гагаринским возник уже не один памятник, мне довелось увидеть уникальные исторические кадры учебной кинохроники тех лет. Делалось это просто: широкоугольная съемочная камера монтировалась почти вплотную к лицу космонавта и фиксировала малейшие его изменения во время испытаний. Уже тогда, на примитивной центрифуге, при ускорениях в четыре-пять «же», человек терял способность управлять лицевыми мускулами. У него, по профессиональному выражению космонавтов, начинало «течь лицо». И какие же непредставимые, жуткие, умопомрачительные гримасы, — гримасы, а не улыбки! — запечатлевала бесстрастная пленка… Человеческие лица сминались в неисчислимых фантасмагориях природы, подобно мягким резиновым маскам-игрушкам, в шутовских целях надеваемым на пальцы… Перед этими нечеловеческими обликами, мгновенными скульптурными слепками сопротивляющейся плоти, кажутся робкими и наивными все прославленные фильмы ужасов! Таков был путь к улыбке еще в XX веке…

На этот раз будущих астронавтов, кроме всех положенных испытаний на физическую выносливость, ждало главное испытание, длительное и необычное: на тишину и одиночество. Кандидаты на межзвездный перелет должны были провести в полной совершенной изоляции ровно календарный год.

Существуют разнообразнейшие формы необходимого человеческого содружества на пределе сил и выносливости, где взаимоподдержка, доверие и готовность к самопожертвованию решают порою все. Это может быть и военная разведка, и альпинистская связка, и экипаж подводной лодки в длительном автономном плавании. Психологи давно называли такие прикидки на уживаемость друг с другом «экзаменом на сходимость» В сущности, то же самое испытываем и мы с вами всю нашу жизнь — в семье, в рабочем коллективе — с той только разницей, что всегда имеем возможность доброхотного выхода из игры, можем выйти в распахнутый, открытый мир, сменить обстановку… Испытуемые этого не могли: долгие годы они должны были провести в малом, конечном объеме корабля, в пустом безмолвном пространстве, наедине с собственными мыслями и с членами экипажа, которых нельзя было сменить по собственной прихоти в полете никем другим. Ко всему этому надо было быть готовыми, любая ошибка могла слишком дорого стоить… Кандидаты на полет соглашались на добровольное заточение в наземных макетах, имитирующих внутренность будущего ракетного корабля. Это были огромные цилиндры, напоминающие многократно увеличенные железнодорожные цистерны для перевозки нефтепродуктов.

Цистерны эти — числом двенадцать — располагались в специально оборудованном, необозримых размеров ангаре. Техники и обслуживающий персонал со свойственным им юмором окрестили эти цилиндры «кастрюлями»…

Нормальному человеку трудно представить и понять, что скрывается за сугубо бесстрастным термином: полная совершенная изоляция. В разных «кастрюлях» испробовались различные сочетания: по двое, по трое, по четверо. Были среди испытуемых и одиночки… В не столь уж отдаленные исторические времена одиночками назывались тюремные камеры для особо опасных государственных преступников. История политзаключенных в России, в казематах Шлиссельбурга или мрачных подземельях Петропавловской крепости, изобилует яркими тому примерами. Сидевшие в каменных мешках царских тюрем революционеры тоже, конечно, находились в изоляции. Но у них был, хоть и весьма ограниченный, выход в мир: в зарешеченном окошке день сменялся ночью, перемещались тени решетки по выщербленному тюремному полу, проплывали облака, доносилось воробьиное щебетание или воркование тюремных голубей… Наконец, слева и справа, за глухими стенами, были товарищи, сомышленники по партии, по борьбе, с которыми можно было переговариваться, перестукиваться нехитрым общеизвестным шифром. Существовал обмен новостями с волей. Вызывали на допросы. Даже общение с надзирателями, представителями враждебного, подавляющего правительственного аппарата, приносило известное разнообразие. Наконец, некоторым из заключенных разрешались прогулки в тюремном дворе. О, эти прогулки! Они могли следить за сменой времен года: за тюремные стены залетали, планируя по ветру, желтые листья берез или кленов или запархивали филигранные снежинки, совершенно независимые от окриков и штыков часовых… Какие могучие, если вдуматься, разноплановые проявления жизни! Это, хотя бы в малой степени, но как-то утоляло сенсорный голод… В контейнеры высшей защиты не проникало извне ни малейшего звука. Ни малейшего! Ни даже крохотной тени, ничтожной доли самого жалкого децибела! Искусственное освещение не было связано с естественным привычным суточным циклом: астронавты могли регулировать свой режим, как им заблагорассудится. Общение и любая связь с внешним миром исключались. О пауках и мышах, иногда, как известно, проникающих в тюремные камеры для развлечения заключенных, не могло быть и речи: внутри была полная стерилизация. Воздух, которым дышали космонавты, вернее — испытуемые, был строго дозирован и лишен вкуса и запаха. Ничего, ничего, ничего… Кроме постоянно глядящего вездесущего ока скрытой телевизионной установки: их видели, а они — нет…