Елена Хаецкая - Несчастный скиталец

Итак, нынче же ночью решится – если не все, то многое!

Пожелай в сем безумном предприятии удачи своей

отчаянной Э. дю Л.

(Как это верно в отношении меня и Миловзора!)

Дражайший мой Мишель!

Столь ужасны события последней седмицы, что описать их порядочным образом возможно лишь какому-нибудь классику из пучин седой древности. Слепой Фаэтий или великий Луканус, певец богов и героев, справились бы лутше меня. Увы! Сии злоключения выдались мне, а не Харору, сыну богини Ваннаны. Я же – простой смертный. Что странного в том, что я пал духом?

Не обращай внимания на скверную бумагу – там, где я пребываю, нет и намеку на что-то приличное в сем роде. О, нет – я не в камере смертников. Даже отнюдь – от эшафоту я теперь несколько подалее, нежли прежде. Хотя отдаление это сугубо географическое. Решительно во всякую минуту меня могут схватить, и тогда…

Начну по порядку.

Едва только в столице прознали об моем заключении, как дом мой сделался местом паломничества. Я вошел в моду, и многия дамы, великосветския, светския и полусветския, устремились ко мне.

Моя спальня полна цветами и благоухает, как бы дворцовая оранжерея. Ежечасно я позирую какому-либо живописцу, всякий из которых норовит писать меня в моей постели и отчего-то в кандалах, хотя я от них и избавлен.

Кривобокая Азель то и дело принимает посылки с деликатесными кушаньями и фруктами, каковое количество употребить я не в силах. В сей напасти зело помогают мне мои сторожа. В казармах своих оные довольствуются кашею, а на моих же хлебах все как один сделались страстными почитателями трюфелей, артишоков и фаршированных кукумберов.

Что до моих посетительниц, то каждая жаждет разузнать о подробностях моих сношений с лже-княгиней Траяной, и ни одна не верит, что все это вздор.

Четырнадцать дам собственноручно вышили мне по повязке на глаза, каковые одевают приговоренному в страшную минуту. Что делать мне с ними? Откуда возьму я столько глаз? Головы можно лишиться разве что единожды…

Баронесса дю Ш* поступила еще необыкновеннее. Явившись ко мне в сопровождении двух своих подруг, нимало их присутствием не смущаясь, оная баронесса буквально силою подчинила меня своим страстным желаниям. После чего на прощание так мне сказала:

– Любезный Гастон! Обещаюсь вам при свидетельницах, что по свершении над вами приговора я выкуплю у палача некую часть вашего тела, каковую при четвертовании у мущин отделяют. За сим я сложу сей предмет в золощеный ларец и, гораздо его набальзамировав, помещу в нарочитый мавзолей с крышкою из вастрийского хрусталя.

С тем она, страстно вздыхая, удалилась заказывать траурный наряд. Мне же, в виде своеобычного утешения, преподнесла она нарядное порт-фолио под заглавием «Уйди достойно, или Последний смертника туалет». От скуки проглядел я сие издание. И что же? Все вздор – три четверти оного посвящено женским прическам на примерах знатных заговорщиц последних полутораста лет. Для мущин даны одни лишь дурацкия сорочки времен регентства. В таковой нелепой сорочке я не выйду на люди, даже если мне посулят помилование.

В довершении сих несчастий у меня разболелись зубы. Стоит ли говорить, что афронт сей навряд ли мое положение украсил. В исступлении глотал я всякое снадобье, мечтая о скорейшей казни, как бы о средстве супротив зубной боли самом действенном. Даже суровые стражники мои прониклись ко мне сочувствием, предлагая куриозные методы, как-то: привязывания к щеке сырой говядины и проч.

Когда же стенания мои сделались непрерывны, Мартос, безчувственный мой слуга, наконец снизошол отправиться за лекарем. Быв в отсутствии довольно долго, он явился с нарочито хитрой рожею и возвестил:

– Наилутший зубной лекарь Исайер Гольдштиф со своею дочерью и помощницей Розою!

Наличие у зубодера дочери-ассистентки нимало меня не удивило. Тут в столице многие из дочерей панагаановых помогают отцам, не снимая-таки на людях покрывал своих. Среди них (по слухам!) пречасто бывают хорошенькия, правда, излишняя учоность их портит.

Тут они оба вошли. Обое были одеты сообразно своей традиции и званию: дочь – в покрывале и простом длинном платье, а сам лекарь – в просторной мантии, островерхой шляпе, зело смешной, и в круглых синих очках.

Приглядевшись повнимательнее, узрел я нечто такое, от чего едва не вскрикнул, а именно – на лице у Гольдштифа была родинка, необъяснимым образом мне знакомая.