Георгий Гуревич: Чудак человек

Если бы я хотел рассказать о катастрофе, о крушении чудака, о его раскаянии, прозрении, смирении и очищении от чудачества, я бы постарался следовать стремительной схеме Достоевского. Кстати, так построен фильм „Полеты во сне и наяву“. Герой его — явный чудак, и все события там уложены в три дня. Чудак терпит крушение, терзая себя и окружающих. Вывод: берегитесь чудаков! А я ведь другое хотел написать: не „берегитесь“, а „берегите“!

Предпочитаю схему доктора Чехова: история хронического чудачества. И начну я с самого раннего детства. Почему? Потому что они, чудаки, чудят, потакая своим склонностям, внутренним потребностям. А внутренние потребности сплошь и рядом — врожденные. Я даже выяснял специально, была ли у моего героя „чудацкая“ наследственность. Но нет, родители у него были нормальные, потомственные интеллигенты, начитанные, хорошо образованные, со знанием языков и разносторонними интересами: рисовали, музицировали, путешествовали, играли в шахматы, имели широкий круг знакомых, ходили в гости, принимали, беседовали за чаем (выпивать в гостях не было принято тогда). Известно, правда, что отец моего героя отравился фосгеном примерно за год до его рождения. Можно написать диссертацию: „О влиянии фосгена на гены“.

Лев Толстой сказал: „Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему“. Перефразируя, можно сказать, что все нормальные люди похожи друг на друга, каждый чудак чудит по-своему. Чудаки бесконечно разнообразны, ибо все они — отклонение. На каждую норму отклонений множество. Чудаки — словно волосы, вставшие дыбом: каждый торчит не туда, но все вместе они создают пышную прическу. Без чудаков жизнь выглядела бы лысоватой, по меньшей мере — прилизанной.

И вот из великого многообразия чудаков я присмотрел довольно обыденного: ребенка, который сам себя занимает, не скучает в одиночестве, в собственной голове находит темы для игр. Изредка среди таких попадаются будущие математики, очень редко — гениальные математики, вроде Ландау, забавляющиеся в четырехлетнем возрасте складыванием чисел на песке. Гораздо чаще встречаются болезненные дети, слишком слабые, чтобы играть со сверстниками. Но мой герой не был хилым ребенком, ничего страшнее кори не перенес. Я помню его отлично: краснощекий, горластый, обожатель хлеба с маслом и пшенной каши (еще бы он привередничал, растущий в голодные годы), этакий топотун в вельветовых штанишках цвета пыли и со спущенными чулками. Чулки были спущены потому, что подвязки он не умел застегивать как следует. И шнурки на ботинках завязывать не научился… а рисовать умел. И рисовал только лошадей, и обязательно начиная с заднего копыта. Взрослых это удивляло чрезвычайно, но малыш был по-своему логичен. Почему начинать с копыта? Потому что лошадь стоит на земле. Почему с заднего? Потому что может стоять дыбом. Подвешивать лошадь за голову, как это делают взрослые, просто неудобно.

Это я за него рассуждаю сейчас. Конечно, маленький чудак не мог объяснить своей логики. Рисовал, как казалось удобнее.

Особенный интерес к лошадям? Пока ничего удивительного. Все дети любят поездки, всех интересуют крупные животные, да и транспорт в ту пору был гужевой, из окна можно было смотреть, как разгружаются обозы, и на углу, там, где ныне стоянка такси, ожидали седоков извозчики, кони мотали торбами, рассыпая овес, воробушки суетились возле них. Чудак мой часами мог смотреть в окно на лошадей (и я рядом с ним, у меня-то комната была окнами во двор, а у него — на улицу, я ужасно ему завидовал). Смотрел, смотрел, но здоровая натура требовала и активности: насмотрелся и рисовал. Однако интерес так и остался теоретическим. Когда в четырехлетнем возрасте его посадили в седло, он тут же запросился вниз — на твердую землю. Теоретик был по натуре: наблюдал, изображал, к практике переходить не рвался.

Впрочем, и в самом деле страшно в седле в четыре года. Высоко!

В дальнейшем интерес к лошадям распространился на всех животных. Но как мог изучать малыш зоологию? По трехтомному Брему. Не в окно смотрел, а на картинки, как жюль-верновский Консель знал наизусть классификацию: отряды рукокрылых, ластоногих, парнокопытных, насекомоядных… Мечтал о Зоологическом атласе — толстой книге, где были бы изображены все (ВСЕ!) звери, какие только есть на свете. Не дождавшись, сам начал составлять атлас, перерисовывая подряд иллюстрации из Брема. Конечно, не хватило терпения, не дошел до конца первого отряда (по Брему — обезьяны, ныне приматы). Зато, в отличие от всех других атласов, у малыша были новые, никому не известные виды: поганка болотная, трехногая, зубохвост и мухомороед оббыкновенный, через два „б“ почему-то.