Филип Фармер - Кода

Когда он тоже замолчал, из утолщения вырвался зеленый луч — такой яркий, что был ясно виден даже днем, и на его конце, в четырех футах от цилиндра, появилось изображение. Не простое, а движущееся. Я видел объемные фигурки людей, четко слышал их голоса. Люди были поразительно красивы — мужчина-азиат и две женщины, европейского и негритянского типов. Все они были в хитонах из тонкой ткани, похожих на древнегреческие, и сидели за столом, изогнутые резные ножки которого изображали зверей, неизвестных земной зоологии. Они оживленно беседовали между собой, а время от времени произносили несколько слов в точно такие же устройства, какое я держал в руке.

Потом изображение растаяло. Я попытался вернуть его, еще раз нажав на цилиндр в тех же местах, где нажимал перед тем, как оно появилось. Но безуспешно. Снова активировать устройство мне удалось лишь вечером три дня спустя. Изображение на сей раз не стало ярче — очевидно, устройство автоматически подстраивалось под уровень внешней освещенности. Я увидел какое-то место в долине Реки, днем. Мужчины и женщины разговаривали на эсперанто, ловили рыбу, занимались другими делами. На противоположной стороне Реки виднелись круглые бамбуковые хижины с тростниковыми крышами, вокруг них много людей. Словом, ничего особенного. Кроме одной детали — я увидел крупным планом лицо мужчины, очень похожего на сидевшего в первой сцене за столом.

Из увиденного я заключил, что создатели этого мира — а у меня не было сомнений, что создали его именно они, — живут, замаскировавшись, среди людей. Машина, записавшая эту сцену, находилась в валуне или в стволе практически неразрушимого «железного» дерева, растущего в этом мире повсюду.

Когда устройство заработало во второй раз, рядом находились Рабийя и Хаворник. Она заинтересовалась, но сказала:

— К нам это не имеет никакого отношения.

Однако Хаворника увиденное возбудило, и он был сильно разочарован, когда изображение погасло. Я дал ему устройство и предложил попробовать активировать его. Ему это тоже не удалось.

— Каким-то образом этим прибором можно управлять, — заявил я. — И я выясню, как это делается, пусть даже мне придется протереть в нем дырку, нажимая в разных местах.

Рабийя нахмурилась, но потом улыбнулась и сказала:

— Не возражаю — пока эта игрушка не начнет отвлекать тебя от Пути. Развлечения никому не вредят, если человек в целом остается серьезен.

— Любое развлечение по сути своей серьезно, — возразил я.

Она на секунду задумалась, потом снова улыбнулась и кивнула.

Я стал одержим идеей управления Артефактом. Вместо обдумывания слов Рабийи мой разум бился над загадкой этого устройства. Как только у меня появлялось свободное время, я уходил к большому дубу или садился на краю обрыва. Там я переживал моменты, когда мне казалось, будто вот-вот воплотится то, что я написал на Земле о Боге. То была формула, которую я вывел. Ноль равняется бесконечности. Я назвал это формулой Бога, и иногда мне казалось, будто моя душа — если она у меня есть — лишена плоти и костей. Я был близок к прямому пониманию правды, таящейся за этим уравнением. Я почти сорвал маску с Реальности.

Когда я сказал это Рабийе, она ответила:

— Бог есть математическое уравнение. Но он же есть и все остальное, хотя Дух существует отдельно от него.

— Я не вижу большего смысла в твоих словах, чем в том, что сказал я, — возразил я.

— Возможно, ты приближаешься к нему, — проговорила она. — Но не с помощью этого прибора. Не путай его с Путем.

В ту ночь, когда мои товарищи спали, я сидел на краю и смотрел на виднеющиеся далеко внизу огоньки костров. Люди сидели или отплясывали вокруг огня, кое-кто падал, опьянев. И тогда я подумал о годах, прожитых здесь и на Земле, и ощутил жалость, смешанную с отчаянием. Жалость к себе и своему «я».

Я написал множество пьес, рассказов и поэм о тупости, лицемерии, дикости, бесчувственности и эксплуататорах искалеченных и обреченных людских масс. Я издевался над всеми — и над хозяевами, и над массами — за их слабости и глупость. Но разве то была их вина? Разве не были они рождены, чтобы стать такими, какими стали? Разве каждый из них не действовал в соответствии со своими возможностями? А если кому-либо хватало восприимчивости, вдохновения и мужества, чтобы возвыситься над толпой, то разве не были эти люди такими с рождения?

Тогда какое имел я право кого-либо восхвалять или осуждать? Те, кто сумел сумел собственными усилиями поднять себя на более высокий уровень, смогли такого добиться лишь потому, что их характеры сформировались еще при рождении. Они не заслуживают ни обвинений, ни хвалы.