Лоренс Даррелл - Бальтазар (Александрийский квартет - 2)

Темнота, молчание были нарушены неровным плеском весел; а затем, целую вечность спустя, цокнули по деревянным сходням подошвы городских туфель. Хриплый голос отдал команду. Я зажег лампу и принялся регулировать фитиль, чтобы заглушить властный голос вторгшегося в неизменность хаоса, и тут вдруг среди толстых миртовых ветвей проявилось из тьмы резкое смуглое лицо, лицо друга, - словно явился некий козлоподобный посланец загробного мира. Мы оба затаили дыхание и некоторое время молча глядели друг на друга в желтоватом тусклом свете: черные ассирийские завитки волос, Панова бородка. "Нет - я настоящий!" - сказал Бальтазар, хохотнув, и мы обнялись - яростно. Бальтазар!

Средиземное море - море до смешного маленькое; величие и продолжительность его истории заставляют нас представить его себе куда большим, чем оно есть в действительности. И в самом деле, Александрия настоящая, так же как и вымышленная, - лежит всего лишь в нескольких сотнях миль к югу.

"Я еду в Смирну, - сказал Бальтазар, - оттуда собирался отправить тебе вот это". Он положил на изрезанную столешницу толстую рукопись - мою, исписанную, изрисованную вдоль и поперек отдельными фразами, целыми абзацами и вопросительными знаками. Сев напротив, как никогда похожий на Мефистофеля, он сказал чуть тише и чуть менее уверенно:

"Я долго колебался, говорить тебе некоторые вещи или нет. Иногда это казалось мне глупым и неуместным. В конце концов, мы интересовали тебя как реальные люди или как "персонажи"? Я не был уверен. Я и сейчас еще не уверен. Эти странички могут лишить меня твоей дружбы, ничего не прибавив к сумме твоих знаний. Ты писал себе Город, мазок за мазком, по искривленной поверхности - ты искал поэзии или фактов? Если фактов, тогда ты имеешь право обо всем этом знать".

Как его занесло на мой остров - по-прежнему оставалось загадкой. Спохватившись, он улыбнулся и указал рукой на стайку светляков посреди пустынной обычно бухты:

"Корабль задержится на пару часов, поломка в двигателе. Один из Нессимовых. Капитаном на нем Хасим Коли, старый мой приятель; может, помнишь его? Нет? Ну и ладно. Я примерно представлял себе из твоих посланий, где ты живешь; но высадиться вот так, прямо у тебя на пороге, скажу я тебе!" Сколь сладостно было вновь услышать его смех.

Однако я уже почти не слушал, ибо его слова всколыхнули во мне непреодолимое желание поскорее окунуться в Комментарий, заново пересмотреть не книгу, нет (какое мне до нее дело, если ей не суждено быть даже опубликованной), - но саму структуру видения, точку зрения на Город и его обитателей. Ибо личная моя Александрия стала для меня в одиночестве моем едва ли не единственной дорогой к себе, едва ли не alter ego. Чувства переполняли меня, я не знал, что сказать. "Останься с нами, Бальтазар, выговорил я, - хоть ненадолго..."

"Мы отплываем через два часа, - сказал он и, положив ладонь на лежащую перед ним пачку бумаги, нерешительно добавил: - Это может оказаться неплохим галлюциногеном".

"Прекрасно, - сказал я. - Большего мне и не нужно".

"Мы до сих пор живые люди, - повторил он, - что бы ты ни пытался из нас сотворить, я говорю о тех, кто еще жив. Мелисса, Персуорден - они уже ничего не скажут, они мертвы. По крайней мере, так принято считать".

"Так принято считать. Самые остроумные реплики всегда приходят из-под гробовой доски".

Мы сели и стали говорить о прошлом, весьма натянуто, к слову сказать. Он уже успел поужинать на корабле, а мне нечего было ему предложить, кроме стакана хорошего местного вина, - он сидел и медленно потягивал вино из стакана. Потом он спросил о Мелиссиной дочери, и я провел его к дому под сплетенными ветвями олеандра, туда, откуда мы оба смогли заглянуть в большую комнату, где горел в камине огонь и девочка спала, красивая и очень серьезная, и сосала во сне палец. Бальтазар смотрел на нее, чуть дыша, и его темный безжалостный взгляд смягчился. "Когда-нибудь, - сказал он тихо, Нессим захочет ее видеть. Очень скоро, заметь. Он уже начал о ней говорить, интересоваться. С приближением старости он почувствует необходимость на кого-нибудь опереться - на нее. Запомни мои слова". И он процитировал по-гречески: "Сперва молодые, как виноградные лозы, карабкаются вверх по иссохшим подпоркам, по тем, кто старше, и прикосновения их осторожны и мягки; затем старики карабкаются вниз по прекрасным молодым телам, что не дают им упасть до времени, - каждый к своей смерти". Я молчал. Дышала комната - не мы.

"Тебе здесь одиноко", - сказал Бальтазар.