Марина Наумова - Наверху

— Мне нравится ваша откровенность… Простите. Я не хотел.

Кофеварка тихо зажурчала, распространяя вокруг себя успокаивающий приятный аромат.

«Ну и что? Вот я пришла сюда… О чем я собиралась говорить с этим человеком, который мне совершенно незнаком? — размышляла Рипли. — Неужели мне это нужно?»

— Скажите, я могу задать вам один вопрос? — наконец произнесла она.

— И даже не один. Вы имеете право знать все… Вы ведь, надеюсь, наш союзник?

— Надеюсь, — сухо, даже резко отозвалась Рипли. — Скажите, Варковски… Сколько лет вы уже занимаете должность шефа внутренней безопасности Компании?

— Милая Рипли! — чуть не рассмеялся он, но тут же посерьезнел. — Во-первых, ваш кофе уже готов. А во-вторых… Я ведь сильно разочарую вас, сказав правду. Я занимаю эту должность достаточно давно. И вы имеете все основания обвинить меня если не во всех, то в большей части своих неприятностей.

— И вы мне в этом признаетесь? Странно звучит, если учесть, что вы хотите видеть во мне своего союзника.

— Просто мне очень не хочется вас обманывать.

— И на том спасибо. Было бы смешно услышать от вас, что вы раскаялись…

— И впрямь смешно, — улыбнулся Эдвард, разглядывая лицо Рипли чуть прищуренными глазами. — Люди ведь не меняются, не так ли? Родившийся подлецом — всегда подлец, честный — всегда честен… Рипли, ответьте мне тоже на один маленький вопрос. Как получилось, что вы были готовы умереть ради того, чтобы уничтожить существо, жившее в вас, а сейчас можете идти на сделку с совестью, чтобы его спасти? Да нет — не отвечайте… Я не хотел вас обижать. Просто в жизни у каждого человека бывает всякое.

— С вами опасно спорить, — Рипли поморщилась. — Вы умеете находить чужие болевые точки.

— Жизнь жестока, и, чтобы выжить, приходится стараться сыграть с ней на равных. Но я действительно прошу прощения за эти слова.

— Наверное, вы неудачно влюбились, — нервно рассмеялась Рипли.

— Нет, Бог миловал, — хмыкнул Варковски. — Хотя мне кажется, что вы из тех немногих, кто смог бы меня понять.

— Вы так думаете?

Она внимательно изучала выражение его лица; теперь ей странно было думать, что оно могло вызывать раздражение. «Он искренен… искренен», — твердила ей мысль. И все же верить ему не хотелось. Уж не потому ли, что еще один пересмотр убеждений был бы для нее тяжелой нагрузкой?

— Да… Вам уже не двадцать, вы много пережили, много поменяли в себе — и сумели при этом остаться собой. Может, потому вы сможете представить себе человека, который в жизни не видел никакой ценности, кроме собственной карьеры, кроме дела ради дела. Нормального здорового циника, сумевшего не только придумать для себя идеал работника, но и максимально приблизиться к нему. И вдруг такой человек оказывается в ситуации, когда ему приходится понять, что все его цели — ничто.

— Просто так — взять и понять? — Рипли стряхнула пепел на кофейное блюдце.

— Разумеется, не просто так. Этот человек должен был умереть. Он знал об этом и имел достаточно времени подумать, что в противном случае ожидало бы его впереди. И вышло так, что впереди не было ничего. Вообще ничего… И позади тоже. Игра в цель, игра в профессионализм… Пусть даже профессионализм настоящий — но этого достаточно для робота, а человеку все же нужно немножко больше. И это оказалось самым страшным — понять свою ненужность, понять, что никому от его гибели не будет ни горячо, ни холодно… Как будто и не жил. Обреченность всегда тяжело переживается, но понимание того, что она еще и бессмысленна… Ладно. Все это только слова. Не знаю, зачем я вообще заговорил на эту тему.

— Нет, продолжайте, — Рипли вздрогнула. Странно, но ей показалось, что она и впрямь понимает это.

— Да это, в общем, и все.

— Но ведь вы остались живы!

— Чудом, а я никогда не верил в чудеса. И знаете, что самое удивительное? Я перестал по-настоящему бояться смерти. Бессмысленность, бесцельность ее — это страшнее.

— Ну почему… — Рипли отодвинула чашку. — Может быть еще и разочарование в собственной цели, в своих жизненных убеждениях. Ах да, — покачала она головой, — ведь об этом вы тоже говорили.

— Еще кофе?

— Спасибо.

— Тогда лучше перейдем к делу. — Рипли так и не смогла понять, что именно изменилось в его лице: вроде бы все его черты остались неподвижными, но улыбка, только что очень человечная и немного печальная, мудрая, превратилась вдруг в плоскую, будто нарисованную, и живой, многое перестрадавший человек исчез, превратившись в обычного деловитого типа. — Как вы считаете, если Медный согласится принять оружие от нас, что может помешать нам выступить по радио перед всей Республикой?