Марина Наумова - Ночной народ

Марина НАУМОВА

НОЧНОЙ НАРОД

ПРОЛОГ

Они бежали. Бежали, отдавая бегу всю душу. Бежали исступленно и восторженно, отчаянно и вдохновенно, удирая от мира - и возвышаясь над ним.

Да разве это бег? Не могут люди так бегать, нет у них ни причин, ни надобности, ни чего-то еще - безымянного, но необходимого для того, чтобы стать частью стихии, имя которой - движение.

Да и люди ли это бегут? Разве известно двуногим хозяевам мира, мнящим себя венцом творения природы, такое самозабвение? Если кто из них и считает так, видно, и сам он не человек, только еще не понял, бедняга, свою истинную природу. Те, кто понял, - те бегут... Потому как не уйти им от этого бега: не сорвутся они с места сами - так другие люди, подлинные из подлинных, сгонят их с этого места и бросятся в погоню с улюлюканьем и гиканьем. От сотворения мира взяла старт эта погоня. С тех пор и бегут...

И летят увлеченные общим порывом души. И мелькают копыта, лапы, ноги босые... Что за скорость у них? Что за чудо такое?

Глаза горят, стелются по ветру волосы... да и не волосы это - змеи, иглы дикобразьи, перья птичьи! Но любое уродство в этом бешеном беге приобретает смысл - а значит, и красоту.

Мчатся они, ненужные миру, изгнанные миром - когда огнем, когда пулей, а когда и убивающим непониманием. И не остановить их, не удержать, разве что скрипнуть зубами от досады остается гонителям: не та мишень. Или можно еще позавидовать их вдохновенности и пуститься однажды вдогонку - с ними, не за ними.

И счастье их бег - и беда. Ведь сколько ни лети, сколько ни мчись всему есть конец. Передохнуть бы - да негде... Но уже вырастают из земли стены, разверзается лоно ее, даря прибежище гонимым своим детям. Тут уж только успевай заскочить за ворота и скрыться, сгинуть в старых от сотворения развалинах. Всех примут они, всех приветят, кто взлетел над миром и стал им отвергнут. Но беда тому, кто понапрасну потревожит эти стены, - не будет пощады гонителю изгнанных. Лишь порвавший связи земные, с кровью отсекший их от себя, имеет право войти сюда. Да и то - кто его дал, это право? Земля? Луна? Ночные беглецы? Или сам пришедший решил за себя?

И бегут гонимые, и вопит погоня - но крик ее далек, отстал на века. Да только отсрочка - еще не спасение, - хотя что такое столетие для живущих вечно?

И ждут беглецы, когда вновь начнут виснуть у них на пятках псы с окровавленными мордами, когда охотники протрубят в рога и земля задрожит, страдая от раздоров разных племен детей своих, будто мало она дала им места, будто не разойтись им мирно, не ужиться. Но велика зависть одних и злопамятность других...

И горят глаза, и перья сверкают, и иглы встают дыбом, и шипят змеи, вросшие в тело, выросшие из тела...

Бегут... И не прекратить тот бег - пока есть еще кому бежать...

1

Он проснулся.

Проснулся, задыхаясь. Руки, ноги, все тело его еще принадлежали сумасшедшему бегу.

Несколько минут Эрон лежал, ловя ртом воздух. Чувство победы, но и неудовлетворенности переполняли его. Лишь недавно бег, который внушал страх, наполнился новым содержанием, вызывая теперь заодно и восторг.

Но бег был во сне, и чем прекраснее ощущал он себя во время полета, когда можно было забыть о времени, пространстве, оставить позади обиду, непризнание и пустоту жизненной тусклости, тем с большей реалистичностью и жестокостью наваливались они вместе с пробуждением на его истерзанную душу.

Нет чудесного города, нет полета - есть только опостылевшая комнатка и мир, где ты - никто, где любой может безнаказанно смотреть на тебя свысока.

Иногда при мыслях о собственном существовании Эрона одолевала такая грусть, что ему хотелось просто перечеркнуть все это одним ударом. Одним глотком кофе с цианидом. Одним выстрелом. Одним прыжком с крыши, наконец...

Последний вариант нравился Эрону больше всего: полет должен был напоминать ночной бег. И все же Эрон Бун пока еще жил, да и страх перед снами, в которые хотелось уйти, покинул его слишком недавно.

И еще одна причина держала его на Земле.

Глория.

Глория была единственным светлым пятном на черноте его жизненного пути. Не бог весть какая красавица, не кладезь ума, но она обладала удивительной способностью принимать его таким, каким он есть, и появлялась в тот момент, когда ему нужней всего было человеческое общество. Глория всерьез подтверждала "теорию половинки" - лишь она могла подойти к Эрону так и тогда, чтобы он не ощутил при этом ни малейшего дискомфорта, словно оба и впрямь были частями единого механизма - вроде бы и самостоятельными, но дополняющими друг друга.