Олег Маркеев - Таро Люцифера

«Три выстрела. Или три выпада штыком. И — все! — шрапнелью взорвалось в его мозгу. — Пусть потом трибунал, пусть! Только кровь смывает позор предательства».

— Василий Витальевич, — Гучков частил скороговоркой, сбиваясь с шага. Пенсне никак не хотело утвердиться на покрасневшем носу. — Я прошу вас, отбросьте сомнения. С нашими полномочиями мы…

Он осекся, наткнувшись на ненавидящий взгляд Корсакова. Хватанул ртом воздух и закашлялся.

С морозным скрипом распахнулась дверь вагона.

Спустившийся по ступенькам ладный флигель-адъютант козырнул прибывшим.

— Государь ждет вас, господа.

Генерал Рузский, отвернувшись, стоял в сторонке, пока штатские, оскальзываясь и тяжело сопя, поднимались по ступеням.

— Вы идете, ваше превосходительство? — окликнул его Гучков, высунувшись в двери вагона.

Генерал, стараясь не встретиться взглядом с замершим «на караул» поручиком, молча полез в вагон.

Отречение…

…Ледяное, по краям в прозрачных папоротниках изморози, стекло холодом жгло лоб. А глаза выжигала горячая влага. Слезы катились по щекам. Но не было ни сил, ни желания их вытереть. Горло, как стальным обручем, передавило от сбавленных рыданий.

В двух шагах от вагона замер под снегопадом темный бор. Черные стволы, утопали в сугробах, как солдаты, умершие в бессмысленном карауле.

Сквозь тонкую перегородку пробивается стонущая мелодия. В офицерском купе десятый раз заводят заезженную пластинку Вертинского. Под этот томный, изломленный голос особенно хорошо и страшно напиваться. Свободные от службы офицеры именно это и делают. Пьют. Страшно, не пьянея. Как на похоронах.

Поручик Корсаков вжимал пылающий лоб в лед стекла. Словно хотел привыкнуть к холоду. Чтобы не вздрогнуть и не сбить руки, когда лба коснется сталь ствола.

«Отойти подальше, чтобы никто не помешал. И пулю в лоб. Плеснуть красным на снежный саван. Кровь на таком морозе застынет быстро… Зачем жить? Ради чего? Как оправдаться, что стоял в двух шагах и не решился, не разрешил себе остановить грех предательства. Нет, только кровью, только кровью смывается такое!»

Ручка двери задергалась.

— Черт! — прошептал Корсаков. Судорожным движением смазал следы слез. Спрятал за спину дымящуюся папиросу.

Дверь открылась. Теплый воздух паром заклубился в выстуженном тамбуре.

Темное платье, воротник под горло. Белый фартук с красным крестом. Высоко взбитые волосы. Нежный овал любимого лица. Искусанные губы. И бездонные глаза.

— Анна, Бог мой, Анна, ну зачем вы здесь? — почти простонал Корсаков.

Девушка шагнула к нему.

— Николенька!

Теплая ладонь коснулась щеки Корсакова. И он не смог сдержаться. Слезы, злые слезы бессилия хлынули из глаз.

— Зачем? Зачем? Бог мой, ну зачем?

Анна сжала его лицо в ладонях. Корсаков задохнулся от нежности.

— Зачем? — слабея, прошептал он.

— Вы несправедливы к нему, Николенька, — прошептала Анна, почти касаясь его иссохших губ своими горячими и влажными губами. — Это не акт слабости, а великий подвиг! Отречение сделано в пользу брата Михаила.

— Какая разница? — выдавил Корсаков.

Анна покачала головой и грустно улыбнулась.

— Милый, вам позволено не знать. А я точно знаю, что по уложению о престолонаследии, изданным еще Петром Первым, император в праве отречься от престола. Но корона переходит его сыну, ежели таковой у него есть. Царевич Алексей, хоть и болен, но, пока жив, есть и будет единственным законным наследником. Понятно? Отречься можно только в пользу наследника. Следовательно, отречение в пользу брата Михаила незаконно, это же очевидно! Господи, да что вы так смотрите на меня?! Он переиграл их. Государь не встал на колени! Они вырвали у него бумагу, цена которой — копейка. Ха, этим господам захотелось творить Историю, но они не удосужились даже прочитать «Историю Государства Российского»! Только представьте, какая паника воцарится в их змеином гнезде, когда Гучков привезет эту бумажку.

— И что же теперь будет?

Анна отстранилась. Не отрываясь, смотрела ему в глаза.

— Государь не отрекся от России. Нет! Он дал каждому право выбирать — остаться ли верным тому, что свято, или…