Владимир Аренев: Замечательное превращение

Шестого числа он не пришел. Старуха, конечно, не ждала костяк специально, сидела себе и вязала. Кому он нужен? только нервы портит.

Седьмого она распутывала нитки — что-то там у нее перемешалось. Не заметила даже, как все испортила, и теперь варежку приходилось начинать почти с начала. Очень сердилась и ворчала.

Зазвонил телефон.

— Здравствуйте, Илья Миронович здесь живет? — спросили на том конце стариковским голосом.

— Нет, не здесь, — она злобно швырнула трубку и вернулась к вязанию.

Легла спать поздно и долго ворочалась — не могла заснуть. Впрочем, в последние дни бессонница не была для старухи чем-то непривычным, скорее, наоборот. И дело-то совсем не в том, что это вот «Илья Миронович» пробудило в ней какие-то старые, давно похороненные воспоминания — нет, совсем даже нет.

Утром разболелась спина, и старуха решила не идти на работу. Сделать себе выходной день. Тем более, что праздник.

— Спина? — с участием спросил скелет.

Старуха насупленно промолчала.

Она высыпала в кастрюльку крупу и упорно старалась не замечать того, что держал в костяном кулаке ее гость.

— Вот, с праздником тебя, — сказал скелет.

— Откуда это?

Он неловко пошевелил ключицами.

— Ну?

— Сегодня в школе дети поздравляли учительниц, — сказал он после долгой паузы. — Они принесли много цветов, а потом все сложили в большое громыхающее ведро. И я подумал, что они не обидятся… они, наверное, даже не заметили.

— Не люблю розы, — старуха отставила кастрюльку в сторону и положила цветы на табурет. — Терпеть их не могу.

Скелет глазел.

Она пошла искать вазу или хотя бы что-нибудь подходящее, заранее зная, что ваз в доме давно нету. Последнюю, кажется, разбила еще прошлым летом, когда неожиданно прихватило спину.

Старуха вернулась на кухню с большой металлической кружкой — той самой, из буфета. Она взяла нож и стала обрезать длинные колючие стебельки, роняя их прямо в мусорное ведро. Укороченные таким образом цветы поставила в чашку и набрала туда воды. Затем вернулась к приготовлению каши.

— Знаешь, — сказал скелет, — я сегодня видел дерево.

Старуха хмыкнула:

— Шо, вперше?

— Нет, я и раньше их видел. Просто это было необычное дерево.

— Шо ж в нем такого необычного?

— Оно было похоже на тебя. Оно невысокое и тонкое, растет рядом с крышей. С крыши вчера весь день капало — прямо на дерево — а сегодня стало холодно, и эта вода на нем замерзла. И теперь оно стоит, как будто в хрустале, и ему очень холодно и очень одиноко, но снаружи оно очень твердое. Какой-то мальчик шел мимо и тоже удивился. Он захотел потрогать дерево, но неожиданно веточка, за которую он взялся, отломалась. Наверное, потому, что дерево стало твердым. И — хрупким. Знаешь, из разлома текла кровь… кажется, вы называете это древесным соком — медленно капала и замерзала. И в конце концов замерзла. Страшно, правда?

Старуха засмеялась.

Скелет глазел.

…Пока варилась каша, они пошли в комнату, и там он снова показал на фотографию:

— Кто это?

— Муж, — сказала старуха. — Если б не разбился в сорок третьем, был бы мужем. А так… — она махнула рукой и села в кресло. Спина продолжала болеть.

— И с тех пор ты одна.

Старуха кивнула.

Она не стала рассказывать скелету о том, что рано или поздно любое одиночество заканчивается. Либо смертью, либо… Она была тогда слишком молодой, чтобы думать о смерти. А после войны мужчины ценились на вес золота. Тот тоже ценился… хороший, добрый. Буйный, правда, немного, но это у него после контузии. А так… Дочку вон ей оставил. А сам помер от припадка. Эпилепсич… Эплептич… Она так и не научилась выговаривать это слово. Зачем?

Старуха — в те годы совсем еще не старуха — верила в то, что умер ее муж достойно. Он защищал Родину и завоевания. Как недавно выяснилось, зря защищал. Не было никаких завоеваний. Может, и Родины тоже…

А ей, к тому времени выростившей дочку, оставшейся один на один с мертвой квартирой, чтобы не мешать жить ребенку, — ей, скажите Бога ради! ей во что было верить? В Господа? — страшно. И не потому, что самой тогда гореть в пекле, а потому, что и другим, родным и близким, выходит, путь в то же самое пекло. Кто ж не грешил?

Пускай уж лучше этот, в кепке, висит. Авось времена изменятся. Хотя нет, это было бы еще страшнее… наверное. Все равно, пускай висит — привыкла она к нему. При-вык-ла. И к языку этому дурацкому привыкла, который и ни то, и ни се, ни русский (который когда-то великолепно знала), ни украинский (которому так и не выучилась, как следует); а торговки только на этом укрусском и переругиваются между собой. На нем очень удобно переругиваться.