Владимир Аренев - Замечательное превращение

У окна с помятыми шторами, покрывшимися по верху паутинными нитями, стоял буфет, древний, как и все в этой квартире. На нем шагали, выстроившись по росту, белые слоники — мал мала меньше. Среди них не было ни одного целого: у того не доставало бивня, у этого — правой передней ноги, и у всех — хвостов. Позади слоников, у стенки, стояли высокие массивные канделябры, тоже с отколотыми частями (вернее, без них).

В буфете было сиротливо и пусто, и уж совсем не к месту там смотрелась массивная металлическая кружка с вмятым боком. По углам забились мутные рюмки на высоких граненых ножках и опасливо косились на эту громадину. Еще в буфете лежала кипа рваных по краям тетрадных листков, покрытых полустершимися клеточками и расплывшимися чернильными пятнами.

Напротив буфета стоял платяной шкаф, черный и высокий, так что своим боком он заслонял окно. Левая дверца шкафа не закрывалась и поскрипывала в такт старухиным шагам.

У дальней от окна стенки, рядом с дверью в прихожую, распласталась низкая плотная кровать. В углу над ней, в красно-черном рушнике висел рисованный портрет неизвестного скелету человека. Человек был в кепке и пиджаке, с небольшими усиками и хитро прищуренными глазами. Он топорщил подбородок и внимательно следил за старухой.

Та опустилась в кресло, которое стояло подле кровати и махнула «гостю» рукой:

— С ‚дай, в ногах правды нет.

Но скелет еще не досмотрел до конца, поэтому садится не стал. Он повернул череп вправо и вниз, где и обнаружил — рядом с собой — низенький упершийся в пол ножками столик, на котором чернел пластмассовый телефонный аппарат с треснувшим диском. Позади же, за лопатками, на стенке висел еще один портрет, на сей раз фотографический. Портрет изображал молодого смеющегося человека в форме летчика.

— Кто это? и это? — спросил скелет, показывая на изображения людей.

Старуха посмотрела на фотографию так, словно увидела ее в первый раз, потом обозленно поднялась с кресла и пошаркала на кухню:

— Пойдем-ка, я лучче чай себе сделаю.

— Пойдем, — сказал скелет. Видимо, он многому научился за последние сутки и теперь уже не спешил с извинениями.

— Росказуй, — велела старуха, наливая в чайник воду. — Як живеш.

Она то ли забыла, что только вчера повстречалась с ним, то ли… А кто ее знает, старуху?

— Да так, — сказал скелет. — В школу вот пошел.

— Куди?

— В школу, — повторил он. — Надо же как-то учиться.

— Приняли?

— Приняли.

— Приняли?! Як кого?

Он смущенно потер носовое отверстие.

— Ну!

— Скелетом приняли. Им как раз не хватало в биологическом кабинете муляжа. Теперь я там… работаю. И заодно учусь.

Старуха удивленно покачала головой:

— Що придумав. Оно тоб‚ надо?

— А как же жить?

«Смех и грех!» — подумала она. «Куда тебе, костяку, жить? Ты и умереть-то не смог как следует! — шляешься вон по миру, людей баламутишь».

— Шо ж ти будеш робить?

— Людям помогать, — не задумываясь, ответил скелет. — Я пока ходил, видел: у вас очень много таких как ты. Мне даже кажется, что почти все вокруг — несчастные. Они смеются, хлопают друг друга по плечу, желают здоровья, а… знаешь, в глазах у них — пустота. Ничего живого, ничего настоящего.

«Можно подумать, ты настоящий. И где твои глаза?»

Они посидели в молчании, ожидая, пока закипит чайник. Потом старуха пила чай, а скелет рассказывал про школу.

За окном стемнело, одиноко завыл пес.

— Я пойду, — сказал скелет. — Страшно уже, темно.

Старуха хотела засмеяться, но почему-то не смогла.

Он обещал приходить еще.

Утром следующего дня старуха пошла на работу и отстояла положенный срок. Торговки кивали головами, вспоминая то происшествие, но говорили о нем мало. Не о чем говорить.

Покупатель был нынче какой-то вялый, изрядно примороженный мартовскими снегами и озабоченный грядущим праздником. По всему городу стояли огромные рекламные щиты, где молодые люди поздравляли «дорогих женщин с их праздником, желали счастья, здоровья» и так далее. В троллейбусах над дверьми и окнами желтели наклейки, где тощий петух с половником улыбался подушкообразной курице. Улыбки были повсюду, среди них все чаще попадались настоящие.

Странно, раньше старуха относилась ко всей этой суете с безразличием: какая ж она женщина? смешно, ей Богу! А теперь что-то переменилось в ней, и эта перемена очень не нравилась старухе. Она злилась на себя за эту перемену, стала без видимых причин ругаться с торговками и вообще вела себя отвратительно. На скелет, приходивий, кстати, почти каждый день, тоже ворчала и говорила, чтобы больше не являлся. Он кивал, но не обращал на грубые слова внимания. Как будто их не произносила вовсе.