Лев Аскеров - С миссией в ад

Бруно обернулся и… обомлел. Прямо на него, чуть приподняв над полом юбку, наплывала утрешняя незнакомка.

— Антония! — воскликнул герцог и как ни в чем не бывало резво поднялся с места. — В чем дело, милая?!

— Вы же больны! Больны серьезно. Как можно в такую даль, по бездорожью и с таким сердцем?!

— Прелесть моя, я чудесно себя чувствую, — обвив талию жены, пророкотал он. — Заиграй сейчас мазурка, я с тобой прошелся бы по кабинету в темпе, от которого у тебя закружилась бы голова. А ты… Больной, больной…

— Не притворяйтесь, Козимо! Я вижу, вам плохо, — строго и не без нежности укоряла она.

— Ерунда, милая. Я просто немного понервничал с Джакомо.

— А в дороге — тряска. Она хуже нервов, — убеждала Антония.

Бруно стоял ни жив, ни мертв. Герцог в ту минуту забыл о его присутствии. Он был занят женой. Демонстрировал, как он здоров. Чего это ему стоило, Бруно, конечно, не знать не мог. Усадив жену в кресло, герцог, направляясь к другому, что стояло напротив, наконец удосужился обратить внимание на Джорди.

— Да, Антония, — спохватился он, — это тот самый ученый монах, о котором я тебе рассказывал — Джордано Бруно из Нолы.

Джорди поклонился и, пока герцог устраивался в кресле, еле слышно пролепетал: «Простите…».

В осенних глазах Антонии мелькнул солнечный зайчик теплой улыбки. Она протянула ему руку.

Потом, по прошествию многих лет, когда они уже были вместе, вспоминая тот вечер, он говорил ей: «Я коснулся руки твоей губами, а обжег сердце. Как оно ныло. И сейчас ноет, когда не вижу тебя…».

«Я помню твои губы, — признавалась она. — Они были, как лед. По мне пробежал мороз… Ты тогда уже взял меня…».

Но это было потом. А до этого «потом», был родовой замок правителя Тосканы, забранный в черный креп, и заунывное, вытягивающее душу, пение молитв по безвременно почившему герцогу Козимо Первому деи Медичи…

Экипаж, увозивший герцога в Рим, увозил его из жизни. Нить времени Козимо оборвалась по дороге, на 37-м году жития мирского.

Потом уехала из Тосканы Антония, еще через год он остался без Джакомо. Родня увезла его во Францию… Потом вышел его труд «Изгнание торжествующего зверя», вызвавший оглушительный скандал в католической епархии Европы.

Преследуемый церковными ищейками, Джорди скитался по Италии не имея ни приработка, ни крыши над головой. Узнавая кто он, люди гнали его от жилищ своих. Плевали ему в лицо и вослед. И шипели аки змеи: «Богомерзкая тварь…»

Изможденный, рваный и пылающий жаром, он зимним сумраком подошел к Ноле.

…Часовщик видит этот момент. Джорди сидит на валуне. Он трет окоченевшие ноги и смотрит вниз на город.

— Вот я и дома, — выстукивают его зубы.

— Ты уверен, Джорди? — спрашивает его Часовщик.

Бруно долго молчит, вдыхая запах прогорклых дымов, веющих от насупленных силуэтов домов. Всматривается в непролазную грязь неприютной дороги. В скудном вечернем свете она мерцает бельмами луж…

Не отзывается Нола на пришельца. Пусты ее глаза.

«Но мне некуда больше идти», — горестно вздыхая, отвечает он голосу, задавшему ему вопрос, и, вздернув голову к черному небу, простуженным горлом кричит:

— Но где он?.. Где мой дом, о Боже!..

Ты на пути к нему, Джорди. Уже скоро, — успокаивает Часовщик и спешит по нити дальше…

Руки Бруно стянуты веревкой, один конец которой привязан к луке седла дородного всадника. Лошадь под ним трусит довольно споро. Джорди с трудом поспевает перебирать ногами. Другие два всадника погоняют его, больно тыкая кнутовищами то в шею, то в спину. За ними, с распущенными космами седых волос, семенит старуха.

— Отпустите! Отпустите его! — цепляясь за стремена, вопит она на всю Нолу.

А город молчит, угрюмо провожая кавалькаду церковной стражи, угоняющей его знаменитого уроженца.

— Джорди, сынок, прости меня! — кричит Нола голосом старой Альфонсины.

— Ты ни в чем не виновата, тетушка… Уходи! Ради бога, уходи! — пытаясь остановиться и повернуться к женщине, просит он.

Споткнувшись, Альфонсина падает. Путаясь в юбках, она ползет, пытаясь встать на ноги. Наконец поднимается. Делает шаг вперед и, поскользнувшись, вновь валится на землю.

— Уберите ее… Уведите ее, люди! — шаря глазами по сторонам в поисках хотя бы одного прохожего, умоляет Бруно.

В ответ — тишина. На улице, обычно оживленной и шумной — пусто. Любопытные окна серых домов смежены веками тяжелых ставен. Зевы ворот подворий закрыты. Даже собаки не лают. Солдатам от этого безлюдья не по себе.