Лев Аскеров - Нет памяти о прежнем...

— З-з-за ч-что-о-о?! — протяжно взывает Скиф.

«Молодец, старик, — подумал я о Скифе. — По-туркменски жалуется Богу. А если возникнет ближе к Ирану, наверное, воззовет к Нему на фарси… Научился-таки!..»

— Уб-б-бей и м-ме-ня! — надрывно, с нечеловеческой мольбой в голосе, ударив мне по сердцу своей живой, еще кровоточащей и ни с кем не разделенной болью, снова возвопил Скиф.

Мольба его рвалась из самых отчаянных и самых ранимых глубин. Откуда-то из недр. Голос был приглушенным, но донельзя сильным. Опять мне слышатся чужие голоса. Верней, один, и уже знакомый. Заикающийся… И тут до меня стало кое-что доходить.

Это не Скиф! Это кричит и просит сострадания человек. Меня просто сморил сон. И все под моей крышей поплыло и спуталось.

«Он за барханом. Там, где кладбище,» — догадываюсь я.

Ошеломленный еще не оформившейся в мозгу догадкой, я вскакиваю и бегу туда.

Пребывая в беспамятстве под вышкой, и, находясь в полузабытьи в ногах Скифа, я слышал именно этого человека. Это он слезно просил повитуху спасти либо роженицу, либо ребенка. У него повитуха попросила нож. Он тот самый заика…

И я бегу. Бегу к нему. К убитому горем человеку. Человеку, просящему участия… А моего ли участия?.. И моей ли помощи?.. Hо я не задаюсь этими вопросами. Я пру напролом. И пытаюсь непрошенным ворваться в его пораненную душу.

Hа кладбище он один. Все давно порасходились. Уходил, видимо, и он. Hо улучив момент и оставив поминающих, опять вернулся к этому свеженасыпанному могильному холмику. Он, как и принято у мусульман в дни траура, был не брит. И был он не намного старше меня.

Он стоит на коленях, глаза его закрыты, и из них текут слезы. Он молится. И молится в голос. Ему трудно произносить молитву — и потому, что он плачет, и потому, что он заикается. И давясь слезами, он начинает петь молитву. Чтобы не заикаться.

— Как, вы не веруете в Аллаха?! Вы были мертвыми, и Он оживил вас, потом Он умертвил вас, потом оживит, потом к Нему вы будете возвращены. [1] Коран. Изд. СП ИКПА. 1990 г. Пер. с араб. акад. И. Ю. Крачковского. Сура 2. Корова, с. 30.

Он поет упоенно. Самозабвенно. Он разговаривает с Богом. Он жалуется Ему. Он просит Его.

… - И сказали: «Взял Аллах для себя ребенка». Хвала Ему! Да, Ему принадлежит все, что на небесах и на земле. Все Ему покоряются… [2] Там же. с. 39.

Он замолкает и, не открывая глаз, припадает щекой к свеженасыпанному бугру. Как на плахе лежит его голова. Он будто ждет удара топора. Да он жаждет его.

Я подхожу и кладу ему руку на плечо.

— Вставай. Hе убивайся, — говорю я.

Мое внезапное появление приводит заику в смятение.

— О, Аллах! — кричит он. — К-к-кто т-т-ты?! А-ат-т-ткуда?

Hу что мне было ему сказать? О картах, за которыми я приезжал на брошенную буровую? О том, как на меня свалилась вышка? О сломанной ключице? О встрече с мамой и о том, как я шел сюда?.. Hу о чем, чтобы сразу объяснить, кто я и откуда? И чтобы это успокоило его.

— Оттуда, — небрежно махнув рукой на небо, нахально говорю я. — Он послал, чтобы я успокоил тебя.

Ошарашенный столь неожиданным сообщением, он с минуту молчал, разглядывая меня, а потом с неприязнью процедил:

— Ты — сумасшедший? Или просто дурак?

Hе отвечая на его вполне резонные вопросы и, как подобает супер-Пришельцу, не придавая значения их оскорбительности, я коротко спросил:

— Ты ничего не заметил?

Hе поднимаясь с колен, он снова окинул меня недоверчивым взглядом, а затем стал озираться по сторонам.

— Ты меня не понял… В самом себе, — уточнил я.

— Слушай, незнакомец… — он по всей видимости хотел бросить что-то резкое, но раздумал и с грустью сказал: — Кроме боли и горя, во мне ничего нет.

— Ты не заикаешься, — тихо, как бы между прочим и о чем-то обычном, сообщил я.

Я сам, по правде говоря, оторопел. Прозвучавшая из моих уст эта новость для меня самого была более чем неожиданной. Поначалу, вероятно, он меня тоже не понял, а потом, переварив услышанное, растеренно заморгал, облизал пересохшие губы и, словно проверяя правильность моих слов, стал произносить одну за другой отнюдь неодносложные фразы.

— Вы надо мной издеваетесь? — на всякий случай он перешел со мной на «Вы». — Я заикаюсь всю жизнь. Меня ребенком возили в Ашхабад и Баку. Я лежал там в больницах и меня смотрели самые лучшие профессора. Hо я как был заикой, так и остался…

Говоря все это, он не споткнулся ни на одной букве. Все слова произносил четко и ясно. Он был явно обескуражен, потому что, умолкнув, так и остался с разинутым ртом…