Морье Дю - Голодная Гора

- Вы считаете, что я бесстыдница, - тихо проговорила она, - вы испытываете ко мне отвращение.

- О нет, - быстро ответил он, окидывая ее взором. - Вы не понимаете. Я ушел, потому что вы были так прекрасны...

У него перехватило горло, и он не мог больше сказать ни слова, потому что она улыбалась, и вынести это было почти невозможно.

- Вы ведь не скажете мисс Бродрик, правда? Она больше никогда не пригласит меня в Клонмиэр, а то и маменьке нажалуется.

- Я никому не скажу, ни одной душе, - обещал Джон.

Они помолчали, и она начала рвать траву своими маленькими тонкими ручками. Потом положила свои руки рядом с его руками, как бы сравнивая их; он по-прежнему ничего не говорил, и тогда она накрыла его руки своими и сказала чуть слышно:

- По-моему, вы на меня сердитесь.

- Сержусь? - сказал он. - Фанни-Роза, разве можно на вас сердиться?

В следующий момент она вдруг оказалась в его объятиях, лежала в вереске на спине, закрыв глаза, а он ее целовал.

Через некоторое время она открыла глаза, но смотрела не на него, а на жаворонка, который парил в небе; она подняла руку и коснулась его щеки, потом тронула губы, глаза, темные волосы и сказала:

- Вы ведь уже давно хотели меня поцеловать, правда?

- Вот уже почти целый год я ни о чем другом не думаю, - признался он.

- А теперь, когда это случилось, - сказала она, - вы разочарованы, да?

- Нет, - пробормотал он.

Как ему хотелось рассказать ей о том, чем полно его сердце, какую нежность он испытывает к ней, как тоскует по ней его тело. Но он не мог выразить этого словами, слова не шли, и он мог только смотреть на лежащую в вереске девушку, страдать и боготворить ее.

- А я думала, что вы интересуетесь только собаками, - сказала наконец Фанни-Роза и протянула руку, которую он стал целовать, перебирая ее пальчики. - В тот день, когда вы приезжали в Эндрифф, помните, зимой? Тогда мне казалось, что вы веселый и беззаботный, а ваш брат серьезный. Но теперь, когда я познакомилась с вами поближе, я понимаю, что все наоборот: - Генри веселый, а вы мрачный и задумчивый.

Когда она произнесла имя Генри, Джон вдруг почувствовал укол ревности, вспомнив, как она смеялась и флиртовала с ним на протяжении всего завтрака, а на него не обращала ни малейшего внимания. При этом воспоминании мысли его мгновенно приняли другое направление, он сел и стал смотреть куда-то вдаль; жаворонок, который так весело распевал в небе, спустился на землю и укрылся где-то в вереске.

- Вам ведь нравится Генри, правда? - сказал Джон. - Он всем нравится.

- Я люблю вас обоих, - сказала она.

Вдали послышались голоса, сзывавшие всех, и Фанни-Роза скорчила гримаску.

- Беспокоятся, наверное, не знают, куда мы делись. Нужно возвращаться.

Она поднялась с земли, отряхивая платье и что-то напевая, а Джон с болью в сердце смотрел на нее и думал, как мало она знает о том, что делается у него в душе, и каким глупым он бы ей показался, если бы она об этом догадалась. Он целовал ее, держал в своих объятиях, и для него это было таким огромным событием, что он был уверен: отныне вся его жизнь будет окрашена тем, что произошло сегодня днем. Он никогда не сможет забыть, как прекрасно ее обнаженное тело в воде, на всю жизнь запомнит, как она прикоснулась пальчиком к его губам, когда лежала в вереске.

Но для Фанни-Розы это было лишь эпизодом, приятным моментом после купания, и Джон, полный своей любовью, пытался угадать, случилось ли бы то же самое, если бы на его месте были Генри или Вилли Армстронг или кто-нибудь из молодых офицеров с острова Дун. Она взяла его за руку, совсем, как ребенок, так же, как это делала Джейн, и повела по холму обратно к озеру, рассказывая по дороге какую-то глупую историю про своего отца и его арендаторов, о том, как однажды на Рождество он напоил их всех виски так, что они отправились по домам совершенно пьяными, а Джон смотрел на ее профиль, на облако каштановых волос, испытывая сладостное чувство счастья, в котором, однако, была и доля горечи.

Она бросила его руку, когда они оказались на виду у остальных. Вот и конец, подумал он; день для него закончился, больше ничего не будет, и он молча направился к своей лошадке, оседлал ее и стал помогать Тиму седлать остальных, ибо болтать и смеяться, вступать в беседу, как это делала Фанни-Роза, было выше его сил. Все они, все эти люди, вдруг стали ему чужими, он предпочитал оставаться в одиночестве или в обществе флегматичного Тима.

Какой это был прекрасный день, как все было хорошо! - говорил Генри. Вы все должны поехать со мной на пристань, чтобы проводить меня, когда я взойду на борт "Генриэтты", и помахать мне с берега, желая счастливого пути.