Вольдемар Бааль: Эксперимент

Рос я в сибирской деревне.

И вот когда учился в пятом классе, и когда в первый раз влюбился, и когда стал бренчать на гитаре (подсмотрел у ссыльных умельцев), и когда не мог вспомнить слов какой-то песни (привязался мотив), то вдруг решил сочинить слова сам. Разумеется, получилось — «бровь — вновь — кровь — любовь». Произошло обольщение.

С этого началось.

Сразу же и проза — тут больше других сыграл Виталий Бианки: мне все мерещился мальчик, атакованный волками и принужденный отсиживаться на березе, пока его не спасли охотники (иногда, правда, мнится, что охотники задерживаются, и мальчик до сих пор не знает своей участи). По этой линии, стало быть, тоже началось.

Затем я открывал новые острова, усмирял бунт на корабле, находил клады, был Робинзоном, Томом Сойером, Печориным, революционным матросом…

При рождении меня назвали Владимиром — «как Ленина», подчеркивал позднее родитель. Но поскольку дело происходило в немецкой Поволжской Республике, где мне было предопределено родиться, то соответствующий буквоед-бюрократ (они ведь всюду — тут как тут) выписал метрику с переводом моего имени на немецкий (для объективности и точности, надо полагать). Так получился Вольдемар.

Потом были мехфак сельскохозяйственного института, далее — литературный институт, первая книжечка, вторая, третья, другие… Проза, таким образом, решительно воздоминировала. И фантастический элемент стал ее долженствующим свойством… Всю жизнь мечтаю написать пьесу — желательно романтика-фантастическую…

Что с годами угасает пыл — заблуждение. Однако безоглядная решимость и неуемность все увереннее укрощаются осторожностью и ответственностью. И потому с некоторых пор, по слову поэта (не помню, какой поэт и так ли в точности он сказал), «смущенье душу гложет»: обоснованно ли, верно ли все тогда, в деревенской школе, началось? И не из-за того неудовлетворенность и неуверенность, что гнетут великие авторитеты, что воспитан посредством идеологических кирпичей соцкабалистического вриализма и понятий двухмерности сущего, а из-за того, что все сильней остерегает Слово.

Ведь всякому знанию и всякому умению противостоит иногда почти уравновешивающее их сомнение. Да, мудрецы предупреждают: не обольстись узнанным и освоенным, усомнись — усомнись в убеждении, усомнись в намерении, усомнись в выборе… То есть, следовательно, сомнение — посох добродетели. А до каких, позвольте, пределов оно добродетельно? Кто я, обольщенный сомнением?

И потому — тем не менее — вперед, с Богом.

А бог ступившего на скользкую доску — авось.

Владимир Бааль

03.10.1989

Оперу Филипп обнаружил, когда на своем «Матлоте» готовился совершить вынужденную посадку. Это произошло у звезды ФК 12-С 4874 в созвездии Рака, а точнее — в звездном скоплении Ясли; тут-то она и объявилась, эта планетенка, параметрами и характеристиками удивительно напоминавшая Землю.

Задачей «бродяг» (так в Космофлоте называли пилотов-разведчиков трансгруппы) была прокладка новых астрокоридоров и поиск космических тел, пригодных для устройства на них ремонтно-складских баз и промежуточных станций. Новый коридор испытывался, осваивался, и тогда по трассе направлялись самоходные лихтеры, тяжелые транспорты, контейнеровозы; на неведомых и никому раньше не нужных планетах и астероидах поднимались корпуса ангаров, крекинг-котлов, пакгаузов, сервис-станций, отелей; и «бродягам» здесь уже нечего было делать — их ждал новый план-маршрут в безбрежном океане космоса.

«Бродяги», как правило, летали в одиночку — роботы заменяли дублера, фельдшера, подсобников, обслугу и даже собеседника. Астролеты «бродяг» были машинами легкими и мобильными, оснащены они были первоклассно, так что формально вынужденная посадка исключалась — любые неполадки устранялись немедленно, в процессе полета. Однако случалось — хоть и крайне редко — непредвиденное. И тогда пилот нарушал программу, брал управление в свои руки и делал остановку на первой подвернувшейся удобной тверди. Включался режим покоя, роботы принимались за дело, непредвиденное расшифровывалось, программа корректировалась и — следовал старт. Все связанное с вынужденной посадкой, естественно, тщательнейшим образом фиксировалось — это было функцией робота-уникума, который находился в кабине пилота, — и потом, после рейса, анализировалось на Земле, в лабораториях Главного Управления.