Андрей Дмитрук - Ветви Большого Дома

Клубы пара перестали вылетать из командирского рта вместе с литыми твердыми словами. Последние рукопожатия, блицы фотоаппаратов... Цепляясь за веревочную сеть, взобрались мы к люку гондолы. Гондольная команда цепко держала стальной шар, упиралась в пего плечами, будто актеры в революционной аллегории: Красная Армия -- опора всей Земли... Сквозь стены, антимагнитные и хромоникелевые, услышал я зычный, тренированный на плацу голос хмурого военного:

-- Выпускайте!

И крики любующегося собой стартера:

-- Э-тдать поясные! Э-тдать гондолу!

В иллюминатор я видел, как бросили канаты и отбежали красноармейцы. Затем гондола лифтом пошла вверх. Слабость в коленках и беглая тошнота отметили миг невесомости...

Следующие часы, до последних роковых секунд, мы самозабвенно работали, только иногда заправляясь горячим чаем из термосов,-- а стратостат наш белой свечой несся в гулком пустом пространстве, один-одинешенек, словно до сих пор никто не бывал на таких высотах. Иллюзию нарушали только расчерченные щиты и башни на горизонте, верхнею гранью многие вровень с нами и выше -оставленный на удивление потомкам район мегаполиса Москва-Большая...

Кабина была тесна и напичкана уймой примитивных датчиков: высотомеров, анероидов, вариометров... Рядом с рыбьим оком перископа пришпилен был портрет усатого шахиншаха в застегнутом под горло френче. Мы трудились, забирая пробы воздуха, фотографируя облака и землю в разрывах между ними, следя за стрелками, за самописцем метеорографа, за тем, как вспыхивают космические частицы в паровой камере Вильсона -- а русый наш красавец командир время от времени отрывался от приборов, чтобы ликующе бросить в микрофон: "Земля, я -- Сириус! Штурмуем двадцатый километр... двадцать первый!" Как будто все было по самому большому счету, и все -- впервые; и никакой черт не заставил бы меня сейчас лениться, узнавая узнанное триста с лишним лет назад.

И мы, честное слово, не замечали нарастающей банной духоты и капель, все чаще катившихся по нашим лбам, и обморочной тяжести в груди -- не замечали, пока это не стало вдруг нестерпимым. Тогда второй мой товарищ, чернявый и подвижный, игравший "роль" конструктора стратостата, врубил вентилятор, чтобы прокачать воздух через патроны для поглощения углекислоты. Но с вентилятором что-то было не то, и закружилась в кабине пыль, словно летом на горячем пустыре, противно садясь на мокрую нашу кожу, забиваясь в глотку...

Должно быть, в эти лихорадочные минуты кто-нибудь из нас неловко дернул клапанную веревку, и она зацепилась снаружи за один из приборов, коих немало было размещено на боках нашего баллона. Когда обнаружили мы слабину, было уже поздно; слишком много газа утекло через клапан, белый праздничный шар худел ежесекундно на сотни кубометров и хотя бодрился, порою взмывая на сострадательных воздушных потоках, но тем не менее уже неотвратимо падал.

Весь балласт, полтонны свинцовой дроби, отправили мы за борт... Напрасно. Меня рвало, просто наизнанку выворачивало, изнутри болью взрывалась голова. "Конструктор" с хрипом катался по дну гондолы, и только командир, держась нечеловеческой волей, что-то еще выкрикивал по радио от имени "Сириуса".

...О, как помню я надсадный вой рассекаемого воздуха и сжигающее удушье! Когда гондола уже пробивала нижние плотные облака и влага кипела пузырьками, испаряясь на ее раскаленной броне,-- вместе с муками телесными пережил я жестокий душевный разлад. Чуть с ума не сошел, решая: обращаться ли мне к Великому Помощнику? Спутники мои даже не думали об этом... Может быть, катастрофа запланирована, как своеобразный суровый тест, и я своей несдержанностью заслужу низкую оценку? Испугался мальчик... А если наоборот -- все происходит всерьез? Тогда надо срочно телепатировать Помощнику, иначе он вмешается лишь в момент моей физической гибели, удара оземь, и я успею испытать неописуемую боль... прожить миллисекунды с раздробленными в кашу костьми, с разлетающимся мозгом... говорят ведь, что собственное предсмертное время бесконечно замедляется! Надо -- не надо, надо -- не надо...

Признаюсь честно: я завыл, как раненый зверь, и вцепился зубами себе в ладонь.

Где-то над самой льдистой Яузой, на которую валился стратостат, визг за иллюминаторами перешел в басовое ворчанье, расплылся и утих; падение сделалось плавным... Я ощутил нечто, подобное приходу сна после утомительной прогулки, и с благодарностью смежил веки.

Первым, что увидел я затем, был искристо-сиреневый, уютно гудящий, вроде бы и нематериальный, но ощутимо упругий шар. Я сидел напротив в кресле, а шар лежал на полу среди тепличных чудес, всяких там пряничных пальм, эпифитов и гибискусов. Это был наш регенераторный центр.