Геннадий Прашкевич - Адское пламя

О дискуссии, конечно, сказано в запальчивости. Никакой дискуссии быть не могло, была травля. Трибуну съездов ВКП(б) юркие писатели уже давно приспособили для доносов, даже стихотворных. Небезызвестный советский поэт Александр Безыменский на XVI съезде с энтузиазмом закладывал Евгения Замятина и Бориса Пильняка, а с ними и «марксовидного Толстого» (Алексея Николаевича, конечно):

Владимир Киршон, лицо в литературе тех дней официальное, с той же трибуны указывал: «… как характерный пример можно привести книжку Куклина «Краткосрочники», где автор сумел показать Красную армию в таком виде, как описывал царскую армию какой-нибудь Куприн… »

Какой-нибудь Куприн.

Круто!

Доведенный до отчаяния, Евгений Замятин в июне 1931 года обратился с письмом к Сталину.

« Уважаемый Иосиф Виссарионович,

приговоренный к высшей мере наказания – автор настоящего письма – обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.

Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня как для писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли…

Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал – и продолжаю считать – что это одинаково унижает как писателя, так и революцию…

В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник и заслуживаю кары, то все же думаю, не такой тяжелой, как литературная смерть, и потому прошу заменить этот приговор высылкой из пределов СССР – с правом для моей жены сопровождать меня. Если же я не преступник, я прошу разрешить мне вместе с женой, временно, хотя бы на один год, выехать за границу – с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможным служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова ».

Е. Замятину повезло: вождь разрешил ему уехать.

В исполинской мастерской, в раскаленном пекле творения, в гудящем от напряжения горниле чудовищного эксперимента по созданию Нового, совсем Нового человека, остались теперь в основном писатели юркие. Одни уже суетливо лепили Великий Образ, другие с тоской предчувствовали долгий путь по примечательным местам уже широко обустраивающегося ГУЛАГа.

Эпоха утопий кончилась.

Начиналась эпоха действ и зрелищ.

Но не странно ли?

Направленная (как вся остальная литература) на создание образа величественного, небывалого доселе Нового человека, советская фантастика вдруг начала строить схемы, а не образы. « А вечером 6-миллионная Москва дрожала от оваций и криков ура, когда советская пятерка (летчиков, облетевших вокруг земного шара, – Г.П .) через пять суток полета вновь прошлась по улицам по пути к дворцу, где вверху стоит Ленин. В залах грандиозного дворца заседают вожди нашей родины с депутатами народа, и приветливые глаза Сталина сияюще блестят навстречу отважной пятерке ». Так прославленный советский летчик Георгий Байдуков («Правда», 18 августа 1937) делился своими размышлениями о будущем.

К этому времени большинство участников Первого съезда советских писателей (1934), съезда, пытавшегося хотя бы теоретически, хоть как-то определить образ Нового Человека, уже исчезли – кто надолго, кто навсегда. Исаак Бабель, Артем Веселый, Иван Катаев, Д. Выгодский, Владимир Киршон, Борис Корнилов, И. Лежнев, Георгий Лелевич (тот самый, что строго выговаривал рабоче-крестьянскому графу за незадачи с его «Аэлитой»), Борис Пильняк, неистовый Сергей Третьяков, Бруно Ясенский, Владимир Нарбут, А. Воронский, Сергей Клычков, Сергей Колбасьев, Бенедикт Лифшиц…

Невозможно всех перечислить.