Геннадий Прашкевич - Демон Сократа

На положении иностранца… Я ведь нахожусь тут на положении иностранца… Такое можно услышать только у нас.

Но в кофе дежурной по этажу я не верил. Какая-нибудь гостиничная бурда из растворимых и нерастворимых остатков…

В дверь постучали.

Так быстро?

Дежурная оказалась пожилой, сухонькой. Я видел ее ночью, она тоже пряталась за спиной Юренева.

– Вот кофе, – сказала она, осматриваясь так, будто хотела застать в номере еще кого-то.

Я принял поднос. Сахар, печенье, лимон, которого так недоставало ночью Юреневу.

– И часто у вас селят гостей на положении иностранцев? – усмехнулся я.

– Ну что вы, – виновато сказала дежурная. – На моей памяти вы второй, а я здесь семь лет работаю.

– Кто же был первым?

– Да так… Вроде вас… – Дежурная смутилась. – Только нам не положено интересоваться.

– Ну да, не положено, – кивнул я. – А почему вы не идете домой? Дежурство, кажется, заканчивается утром?

– Да жду я, – вздохнула дежурная и испуганно оглянулась. – Вот жду.

– Чего? – удивился я.

– Мне к обеду надо быть в больнице, а я в Бердске живу. Это что же, ехать домой и сразу обратно?

– Простите, я не знал… – Кофе она сварила отменный. – Болеет кто-нибудь?

– Да дед у меня… – Произнесла она беспомощно. – Дед у меня отморозил пальцы.

Дедом она называла мужа, это я понял. Но что-то он там залежался в больнице: июль на дворе. На всякий случай я поддержал дежурную: зимы у нас суровые, я, помню, в детстве приморозил пальцы на ноге, до сих пор ноют на холод. Помните, небось, какую обувку таскали после войны?

Дежурная кивнула:

– Помню…

Получилось у нее жалостливо. Она явно искала утешения. Может, и с кофе потому так ко мне спешила.

– Я утром звоню домой. Я всегда утром звоню, у нас телефон у соседки. Веранды рядом, крикни, дед сразу слышит. А тут говорит мне: нет деда, увезли деда. Куда, говорю, увезли! А в больницу. У меня аж сердце захолонуло. Что, кричу, сердце? Да нет, говорит, ты успокойся. Просто деда к хирургу свезли, пальцы он на руках поморозил. Ты после дежурства беги в больницу, там недалеко, сама поспрашиваешь, узнаешь. Видишь, вот как оно.

– Не понимаю, – сказал я, отставляя пустую чашку. – Когда ваш дед отморозил пальцы?

– Утром, – дежурная скорбно опустила глаза. – Я же говорю, звоню утром соседке, у нас веранды рядом…

– Что значит утром? Сегодня утром?

– Ага, – в усталых глазах дежурной таилось непонимание, беззащитность, испуг. – Я звоню, а соседка: ты успокойся, дескать, пальцы он поморозил…

– Он на морозильной установке работает?

– Да ну вас, – отмахнулась дежурная испуганно. – Я и не слышала про такую. Он у меня баньку топит по средам, всегда почему-то по средам. Сколько раз говорила, топи как люди, по субботам топи. А он любит по средам, такой у него день. И греется. Заляжет на полке и греется. И зимой греется, и летом, ему все равно. И вчера так лег, а утром, нате вам, отвезли к хирургу.

– Может, сломал руку? Не отморозил.

– Да ну вас. Я тоже так думала.

– Ну, не сломал, обжег. Или ошпарил там. В баньке-то.

– Да отморозил. Говорят, отморозил. Я до хирурга дозвонилась, отморозил. Оттяпают теперь пальцы

– Так уж сразу оттяпают?

– А чего? – возразила дежурная с каким-то непонятным мне вызовом. – Хирург сам сказал, будет резать пальцы.

Я не знал, как ее успокоить. Врачам виднее, в конце концов.

Конечно, виднее, она не спорит.

Дежурная разгорячилась.

Дед у нее смирный, пенсии радуется, почти не пьет. Она подозрительно повела носом, но бутылки я предусмотрительно спрятал. Истопит баньку, погреется. Ей, наверное, давно хотелось выговориться. Жил и жил, век так живи, только вот эти письма…

– Какие письма?

– Ну да, вы же не знаете, – виновато потупилась дежурная, – дед вдруг письма стал получать. Много писем.

– От родственников?

– Да где у него столько? – дежурная быстро оглянулась на дверь и подошла поближе. – Я тоже сперва подумала – от родственников. А там каждый день штук по десять, даже из Вашингтона. Откуда у него в Вашингтоне родственники?

– По десять? Из Вашингтона?

– Ага. Я соседей стала стесняться. Говорила сперва, мол, дальние дядьки отыскались у деда. А какие там дядьки? То баба пишет, вместе, мол, жили, зачем забыл? То мужик какой-то, ссылается, на Вятке шли по одному делу. А из Вашингтона который, тот непонятно, не по-нашему, но тоже, чувствуется, с обидой. Все с обидой, с жалобой, с просьбами, – дежурная смотрела на меня круглыми желтыми глазами. – У одного дом сгорел, другой судится, третья денег просит, зачем, мол, забыл? А я деда знаю, он всю жизнь у меня под боком, да и что мы кому отправим – у деда всего-то пенсия, а я дежурю. В Вашингтон, наверное, и не отправишь? – спросила она неожиданно. – Хоть по миру иди, что отправишь? Хорошо, я Юрию Сергеевичу пожаловалась. Тоже, родственники!.. Он сказал: разберемся, и разобрался, видать, никто больше не пишет. Дядька был настоящий в Казани, и тот перестал писать. Вот как! А тут такое, пальцы на руках поморозил… – Она опасливо перекрестилась. – Небось, весь Бердск уже знает.