Виктор Колупаев - Ошибка создателя (сборник)

"Зачем, — думал я, — мне разрешили в день моего появления связаться с шефом? Только ли потому, что я не мог выдать своего местоположения, а значит, и местоположения станции? Или чтобы шеф, услышав меня, не начал поиски? Почему меня решили убрать на другой день и отдали в распоряжение любителя цапель эгрет?

И кто стрелял над озером, потерянным в сельве? В меня стреляли, случайно попав в водителя, или именно водитель являлся мишенью?.. А чего хотел от меня Отто Верфель во время странной беседы на острове? Если он желал моего побега, то почему не подал хоть какого-то вполне однозначного сигнала?.. И что это, наконец, за обсерватория?.. «Сумерки»… Это походит на код… Сумерки… Время нарушения некоего природного равновесия, когда человек перевозбужден, когда им овладевает беспричинная тревога…" Подняв портьеру, не выспавшийся, усталый, я смотрел в окно. И вдруг увидел людей.

Они шли по бетонной дорожке, под аркой лиан, и я невольно позавидовал их спокойствию. Первым шел инспектор. Очень официальный, очень прямой. В штатском костюме, который не выглядел на нем чужим, но и не казался естественным. Рядом, мерно печатая шаг, шел один из тех, кто спорил в клубе о войнах и о том, что невозможность предотвращения их самой природой заложена в наши мозги. Третьим был Норман Бестлер. Я ясно различил на его длинном лице выражение крайнего удовлетворения. Что он предложил на этот раз? Какую идею?

Я вдруг вспомнил, как был раздосадован, даже взъярен Бестлер, когда на одной из лекций в ночном дискуссионном клубе в Сан-Пауло студенты стащили его с трибуны. В тот вечер Бестлер чуть ли не впервые заговорил перед широкой публикой о нейрофизиологической гипотезе, которая, по его словам, сама собой вытекала из теории эмоций, предложенной в свое время Папецом и Мак-Линном и подтвержденной, якобы, многими годами тщательной экспериментальной проверки. Он говорил о структурных и функциональных отличиях между филогенетически старыми и новыми участками человеческого мозга, которые, если не находятся в состоянии постоянного острого конфликта, то, во всяком случае, влачат жалкое и тягостное сосуществование.

— Человек, — говорил Бестлер, — находится в трудном положении. Природа наделила его тремя мозгами, которые, несмотря на полнейшее несходство строения, должны совместно функционировать. Древнейший из этих мозгов по сути своей — мозг пресмыкающихся, второй унаследован от млекопитающих, а третий — полностью относится к достижениям высших млекопитающих. Именно он сделал человека человеком… Выражаясь фигурально, когда психиатр предлагает пациенту лечь на кушетку, он тем самым укладывает рядом человека, лошадь и крокодила. Замените пациента всем человечеством, а больничную койку ареной истории, и вы получите драматическую, но, по существу, верную картину… Именно мозг пресмыкающихся и мозг простейших млекопитающих, образующие так называемую вегетативную нервную систему, можно назвать для простоты старым мозгом, в противовес неокортексу — чисто человеческому мыслительному аппарату, куда входят участки, ведающие речью, а также абстрактным и символическим мышлением.

Неокортекс появился у человекообразных в результате эволюции полмиллиона лет назад и развился с быстротой взрыва, беспрецедентной в истории эволюции. Скоропалительность эта привела к тому, что новые участки мозга не сжились как следует со старыми, и накладка оказалась весьма чревата последствиями: истоки неблагоразумия и эгоизма — вот что прячется в наших мозгах! В каждом! И нам никуда не деться от бомбы, которую мы носим в себе.

От изъяна, допущенного природой при моделировании нашего организма…

Именно после этих слов студенты, недовольные тем, что Бестлер приравнял их мозг к мозгу лошади и крокодила, вместе взятых, стащили его с трибуны.

— Зачем вы дразните людей? — спросил я Бестлера на прессконференции, состоявшейся в тот же вечер.

Но Бестлер мне не ответил. Только легкая насмешливая улыбка чуть приподняла уголки его красивых губ.

Сейчас Бестлер шел впереди группы, но главным в ней был все же не он, и я постараюсь описать поразившего меня человека.

Плотный, невысокий, он тяжело ставил ноги на бетон и высоко задирал круглую тяжелую голову с крючковатым носом и залысинами на лбу. Губы были плотно сжаты, я видел это даже на расстоянии. И, рассмотрев гостя обсерватории (а это, несомненно, был гость, судя по выражению его лица), я ощутил чувство зависимости и страха, потому что мне показалось, что я узнал Мартина Бормана.